На третий день пребывания варягов в городе в кузницу пожаловал сам Ульф. Его появление заставило даже Прохора выпрямиться и отложить работу. Вожак каравана двигался с неторопливой уверенностью человека, привыкшего повелевать. Он пришёл забрать отремонтированный щит своего воина. Ратибор вынес его из сумрака кузни на свет. Щит преобразился. В его центре, там, где раньше зияла трещина, теперь красовался новый, крепкий железный умбон, отполированный до тусклого блеска. Заклепки сидели ровно и прочно.
Ульф взял щит в свою огромную, как лопата, руку. Он не просто осмотрел его – он его прочувствовал. Проверил вес, провёл мозолистым пальцем по кромке умбона, постучал костяшками по дереву, слушая звук. Его лицо, обычно суровое и непроницаемое, на миг смягчилось. Он удовлетворённо кивнул и, не торгуясь, отсыпал Прохору несколько рубленых серебряных дирхемов – честную плату за добрую работу.
Пока Прохор заворачивал в тряпицу заточенные секиры, Ульф, чтобы не стоять без дела, подошёл к широкому верстаку, на котором обычно лежали заготовки и инструменты, и развернул на нём видавший виды свёрток. Это был большой кусок мягко выделанной оленьей шкуры, пожелтевшей от времени и испещрённой линиями, нарисованными углём и какой-то стойкой коричневой краской.
Это была карта.
Ратибор, стоявший поодаль, замер, как завороженный. Он никогда не видел ничего подобного. Карта была грубой по исполнению, но поразительно подробной. Его взгляд сразу выхватил знакомый, мощный изгиб синей линии – Днепр. Он нашёл на ней маленький, едва заметный кружок с корявой рунической подписью, которую он с трудом, но прочёл: «Переяславль». От этого у него в груди что-то дрогнуло. Его родной город, весь его мир – был лишь крошечной точкой на куске оленьей шкуры.
Выше по течению реки стоял кружок побольше: «Кёнугард» – Киев. А дальше… Дальше великая река, словно древесный ствол, текла на север, принимая в себя притоки-ветви, на которых были отмечены другие города, чьи названия Ратибор слышал лишь в песнях и сказаниях: Любеч, Смоленск, Полоцк. Потом река обрывалась, и начинался волок, отмеченный пунктиром, а за ним – другие реки, что вели к огромному, безграничному синему пространству с надписью «Варяжское море». На другом, дальнем краю этого моря были нарисованы изломанные, похожие на когти хищного зверя берега – фьорды. И рядом стояла одна руническая надпись: «Heima» – Дом.
«Видишь?» – вдруг спросил Ульф, заметив пристальный взгляд юноши. Его голос был низким, рокочущим. Он ткнул в карту своим толстым, похожим на обрубок, пальцем. Палец закрыл собой не только Переяславль, но и добрую половину окрестных земель. – «Мы сейчас здесь».
Его палец медленно пополз вниз по карте, вдоль течения Днепра. «Отсюда мы пойдём на юг, мимо островов, к порогам. Там придётся тащить корабли и товары по берегу, отбиваясь от печенегов». Линия пересекла опасные значки, похожие на молнии. «А потом – к грекам, в их великий город. В Миклагард». Палец остановился на самом краю шкуры, там, где был схематично, но с явным благоговением нарисован огромный город с высокими стенами и круглыми куполами церквей.
Ратибор смотрел на этот пожелтевший кусок кожи, и у него перехватило дыхание. Это была не просто схема рек и городов. Это была сама жизнь. Каждая линия была дорогой, каждый кружок – пристанищем. Вся его жизнь, все его знания, страхи и надежды умещались на крошечном пятачке этой карты. А вокруг, за его пределами, простирался мир. Огромный, неизведанный, дышащий опасностями и обещаниями, полный городов, которых он никогда не видел, морей, о которых он только слышал, и дорог, ведущих к самому краю земли.
В этот миг он почувствовал себя не просто жителем Переяславля, стоящего на границе Степи. Он почувствовал себя обитателем крошечного, одинокого острова посреди безбрежного, манящего океана. И этот океан звал его.