Караван варягов, подобно большому усталому зверю, расположился на главной торговой площади, и привычная, размеренная жизнь Переяславля на несколько дней словно сошла с ума. Воздух наполнился новыми запахами: просмолённой кожи, ворвани, которой они смазывали сапоги, и незнакомых пряностей. Днём на площади шёл бойкий торг. Их вожак, суровый, высокий варяг по имени Ульф, чья седая борода была аккуратно заплетена в две косы и скреплена серебряными кольцами, вёл долгие и непростые беседы с княжескими тиунами, обсуждая цены на меха и воск. А по вечерам единственная в городе корчма трещала по швам. Оттуда до глубокой ночи доносился их громкий, раскатистый смех, звуки ударов кружек о стол и песни на их странном, лающем языке – песни то протяжные и тоскливые, как вой ветра во фьордах, то яростные и воинственные.
Но долгая дорога от холодных морей до южных степей не проходит бесследно. У одной из их массивных повозок с треском лопнул железный обод. У другой – разболталась и заскрипела ось, грозя развалиться на ближайшем ухабе. Несколько боевых секир затупились в недавних стычках, а у одного из воинов, не выдержав удара, треснул центральный умбон на щите, оставив в его защите опасную брешь.
Княжеский человек, выслушав их нужды, без колебаний указал им на кузницу Прохора, сказав, что крепче и честнее мастера в Переяславле не найти.
Так в тихий и упорядоченный мир горна и наковальни вошли чужаки. Они принесли с собой поломанные вещи и дух дальних странствий. Ратибор молча, с предельным сосредоточением, работал мехами, вгоняя жар в угли, пока Прохор, щурясь, осматривал повреждения и на пальцах, перемежая русские и понятные любому мастеру слова, договаривался с Ульфом об оплате.
Один из варягов, рыжебородый весельчак с хитрыми и смеющимися глазами, по имени Эйнар, не принимал участия в торге. С явным любопытством он облокотился на дверной косяк и наблюдал за Ратибором. Под его взглядом юноша чувствовал себя немного неловко, но продолжал работать ровно и мощно.
«Крепкий парень», – сказал вдруг Эйнар Прохору на ломаном, но вполне понятном русском, кивая на Ратибора. – «С таким в набег ходить – одно удовольствие. Стену из щитов не продавит, будьте уверены».
Прохор в ответ лишь неопределённо крякнул, не желая хвалить парня при чужих, но Ратибор, хоть и не подал виду, почувствовал, как внутри, где-то в груди, разливается неожиданное тепло. Это была похвала не от старика-наставника, а от настоящего воина.
Когда пришла пора править обод, Ратибор работал в паре с мастером. Это был их привычный танец. Прохор извлёк из огня раскалённый добела металл, и Ратибор подхватил его огромными клещами. Он держал, поворачивал, прижимал обод к наковальне, пока маленький, точный молот в руках Прохора отбивал, выпрямлял, придавал металлу идеальную форму. Их работа была слаженной, точной, без единого лишнего движения или слова, будто они были продолжением друг друга. Эйнар смотрел, не отрываясь, его весёлые глаза стали серьёзными и внимательными. Он видел не просто грубую силу, а мастерство, чувство металла.
После того, как обод был выправлен, раскалён снова и с оглушительным шипением насажен на деревянное колесо в кадке с водой, работа была закончена. Пока Прохор принимал от Ульфа плату – несколько серебряных монет, – Эйнар подошёл прямо к Ратибору. Он пах потом, дорогой и почему-то морем.
«Хорошая работа», – сказал он серьёзно, глядя Ратибору в глаза. – «Я видел многих молотобойцев. Большинство просто машут молотом, как дубиной. А ты его чувствуешь. Будто он – твоя рука».
С этими словами варяг снял со своего запястья простой, но добротный медный браслет, не украшенный узорами, потемневший от времени и носки, и протянул его Ратибору.
«Держи. Это за добрый труд».
Ратибор, колеблясь лишь мгновение, принял дар. Браслет был тяжелым и тёплым от чужой руки. Он понимал, что это нечто большее, чем плата сверх уговора. Это было признание. Признание от человека, который, казалось, видел полмира, признание не силы, а умения. И это было ценнее любого серебра.