Следующий вечер застал отряд уже на подступах к настоящей, открытой степи. Они разбили лагерь в последнем небольшом перелеске, и костёр, разведённый в низине, казался единственным островком тепла и света в наступающей темноте. После вчерашнего происшествия у колодца и молчаливого одобрения Борислава отношение к Ратибору изменилось. В взглядах спутников теперь читалось не просто любопытство, а настороженное уважение. Он перестал быть просто ещё одним добровольцем.
Когда ужин был съеден и по кругу пошла кружка с травяным отваром, Борислав, который до этого задумчиво чистил нож, вдруг поднял голову и посмотрел прямо на Ратибора.
«Ну что, Чудотворец», – начал он без предисловий, и в его голосе не было насмешки, скорее – серьезное любопытство. – «Истории многих мы уже слышали. Юнец наш о славе мечтает, Весняна – о признании, я – о свободе для своих. Даже Лютобор вон поведал, как его нужда прижала. Один ты молчишь, как воды в рот набрал. Пришла твоя очередь, Молчун. Рассказывай, что тебя, парня, который, видать, с духами на короткой ноге, погнало в эту дыру».
Все разговоры тут же стихли. Десяток пар глаз уставились на Ратибора, который сидел, чуть ссутулившись, у огня. Ему стало не по себе от такого пристального внимания. Он никогда не любил говорить о себе, а уж тем более – о родителях, чьи образы были для него священными и в то же время мучительными. Ему было гораздо проще махать молотом или мечом, чем ворошить слова.
Он медленно поднял голову, его лицо, освещенное пляшущими языками пламени, было серьёзным. Он понимал, что отмолчаться не получится. Доверие, которое только начало зарождаться, нужно было заслужить, а для этого – открыться. Хотя бы немного.
«Моя история простая», – начал он тихо, но так, чтобы слышали все. Его голос, не привыкший к длинным речам, был немного хриплым. – «У меня нет долгов. И я не ищу славы в песнях». Он сделал паузу, подбирая слова.
«Моя мать была воительницей. Радой. Отец, Светозар, – дружинником в княжеском полку. Оба они остались лежать в этой степи, в одном из походов. Я их почти не помню».
В лагере послышались удивлённые вздохи. Мирослав смотрел на него с новым интересом, поняв, что за молчанием скрывается не простая, а героическая кровь.
«Я вырос в кузнице. Меня вырастил мастер Прохор», – продолжил Ратибор. – «Молот я держать умею. И меч тоже. Десятник Воибор позволял мне тренироваться с дружиной. Но…» – он замолчал, глядя в огонь. Ему было трудно выразить то, что грызло его изнутри.
«Все в городе смотрят на меня и видят не меня, а их. Сына героев. Одни жалеют, другие ждут, что я стану таким же. А я не знаю, кто я. Во мне их кровь, или я просто парень, которому повезло с хорошими учителями? Все мои умения – это то, чему меня научили. А я хочу знать, есть ли во мне хоть что-то своё».
Он наконец оторвал взгляд от огня и обвёл своих спутников честным, прямым взглядом.
«Я пришёл сюда, чтобы это проверить. Узнать, выдержу ли я настоящий бой. Не поддастся ли моя рука, не затуманится ли мой разум. Узнать, течёт ли во мне их кровь, или я просто хороший молотобоец. Вот и вся история».
Он замолчал, сказав всё, что мог и хотел сказать. Его рассказ, лишенный пафоса и жалоб, был по-мужски скуп и предельно ясен. В нём не было ни трагизма Борислава, ни юношеского максимализма Мирослава. Это была простая и понятная каждому воину цель – познать себя в бою.
Борислав долго смотрел на него, потом медленно кивнул и коротко сказал:
«Цель достойная. Посмотрим, каков ты в деле, сын героев».
И хотя сказано было немного, Ратибор почувствовал, как невидимая стена между ним и остальными рухнула. Он перестал быть для них загадкой, чужаком с необъяснимым чутьём. Теперь они видели в нём не колдуна, а товарища, чьи мотивы им близки и понятны. В этот вечер он стал полноправной частью их маленького, разношёрстного братства.