Спустились сумерки, и отряд разбил свой первый полноценный лагерь. Ждан, их провожатый, привыкший к походам, быстро съел свою порцию каши и, не говоря ни слова, отошёл поодаль, завернулся в плащ и почти сразу заснул. Его не интересовали ни страхи, ни надежды этих наёмников; его дело было лишь довести их до места назначения.
Остальные же сгрудились вокруг потрескивающего костра, который отбрасывал длинные, пляшущие тени. После утомительного дня и кружки горячего травяного отвара, что заварил один из крестьян, языки развязались. Неловкое молчание сменилось разговорами. Мужчины, пытаясь скоротать долгую ночь и хоть как-то узнать тех, с кем, возможно, придётся стоять плечом к плечу в смертном бою, начали понемногу делиться своими историями. Говорили о деревнях, откуда они родом, о жёнах и детях, о неурожае, который и погнал их на этот отчаянный заработок.
В какой-то момент один из них, пожилой крестьянин по имени Лютобор, набравшись смелости, повернулся к хмурому ветерану.
«Скажи, Борислав… ты-то чего здесь?» – спросил он, и все разговоры разом стихли. Вопрос витал в воздухе с самого начала пути. – «Ты не похож на нас. Ты воин бывалый, каждый шрам на тебе – своя история. Что заставило тебя, человека, знающего цену битвы, снова идти на верную смерть за княжеское серебро?»
Борислав, который до этого сидел, подперев подбородок кулаком, и неотрывно смотрел в огонь, даже не шелохнулся. Казалось, он не услышал вопроса. Мирослав уже открыл было рот, чтобы вставить какую-то шутку, но Ратибор едва заметно качнул головой, и тот осекся. Все ждали. В тишине слышался лишь треск сучьев в костре и далекий вой волка.
Ветеран долго молчал. Его лицо, освещенное неровным пламенем, было похоже на каменную маску. Ратибор видел, как тёмно-багровая аура вокруг него сгустилась, стала плотнее, почти осязаемой. Наконец, Борислав тяжело вздохнул и, не глядя ни на кого, заговорил. Его голос был хриплым и глухим, как будто он не пользовался им уже очень давно.
«Пять зим назад я сложил меч. Хватит, думаю. Слишком много крови видел, слишком много друзей схоронил. Купил дом под Переяславлем, женился на хорошей женщине, родилось двое ребятишек, дочка и сын…» Он замолчал, сглотнув ком в горле. «Думал, вот оно, счастье. Мирное, простое. Решил заняться торговлей. Продал всё, что было, влез в долги, закупил в Киеве большой воз с солью. Хотел везти её дальше, на юг, и продать кочевникам. Думал, озолочусь».
Он криво усмехнулся, но в этой усмешке не было и грамма веселья. «На переправе налетели тати. Не просто ограбили, а всё отняли. И воз, и лошадей, и то малое, что при мне было. Вернулся я домой ни с чем, только с новыми долгами. Купец, у которого я деньги брал, – Харитон-ростовщик, может, знаете такого, – он долго ждать не стал. Пришёл с княжескими людьми и…» – Борислав замолчал, его кулаки сжались так, что побелели костяшки.
«…и забрал. Всё. Дом. И жену мою, Любаву, с детьми. В залог. Пока долг не верну. Работают на него теперь, как рабы, в его доме». Он наконец поднял глаза на слушателей, и в его взгляде была такая бездна боли и ярости, что всем стало не по себе.
«Эти десять гривен серебра… – медленно, чеканя каждое слово, закончил он. – Для вас это, может, цена богатства. А для меня – это цена свободы моей семьи. Цена, за которую я готов лечь костьми на том проклятом Броду, но которую я должен принести домой».
После его рассказа в лагере воцарилась долгая, тяжёлая, уважительная тишина. Глупые шутки Мирослава, жалобы на неурожай, юношеские мечты о славе – всё это вдруг показалось мелким, ничтожным на фоне простой и страшной истории этого человека. Каждый из них теперь понимал, что рядом с ними сидит не просто хмурый ветеран, а человек, у которого отняли всё и который пришёл сюда, чтобы вырвать своё обратно из пасти самой смерти. И в этот вечер Борислав, сам того не желая, стал негласным лидером их маленького отряда.