Как только тяжёлые ворота Переяславля со скрипом закрылись за их спинами, отсекая родной город, отряд из двенадцати добровольцев и одного провожатого погрузился в плотное, гнетущее молчание. Они шли гуськом по пыльной дороге, уходившей на юг, и единственными звуками были скрип ремней, шарканье множества ног и покашливание Ждана, их сурового проводника. Каждый из них был погружён в свои собственные мысли, проигрывая в голове сцены прощания, взвешивая свой выбор, пытаясь заглянуть в туманное, пугающее будущее. На плечах у них лежала не только поклажа с припасами, но и невидимый, но куда более тяжкий груз принятого решения.
Ратибор шёл, сосредоточенно пытаясь привыкнуть к непривычному весу снаряжения. Щит, перекинутый за спину, давил на плечи, а новый меч, стукаясь о бедро при каждом шаге, казался чужеродным продолжением тела. Но главная тяжесть, которую он нёс, была не из дерева и стали. Это было его новое зрение, дар Заряны, который в ту же секунду, как они вышли за ворота, превратился из ночного кошмара в ослепляющую дневную реальность.
Он старался смотреть прямо перед собой, на спину идущего впереди Борислава, но его взгляд невольно цеплялся за детали, которые были недоступны остальным. Мир вокруг него жил своей, скрытой, кипучей жизнью. Он видел то, чего не видели другие. На обочине дороги, в высокой траве, он замечал, как сидят, притаившись, маленькие, серые, похожие на колючие клубки репейника духи-путанки. Они с интересом наблюдали за проходящими, а потом, выждав момент, срывались с места и цеплялись к ногам его спутников, вызывая у тех внезапную усталость, заставляя спотыкаться на ровном месте. Один из крестьян вдруг тяжело вздохнул и пожаловался, что сапоги натёрли, хотя ещё утром были впору. Ратибор знал истинную причину.
Но страшнее всего было видеть своих спутников. Он видел не просто людей. Вокруг каждого из них вилось и переливалось цветное марево – аура, отражавшая их суть. Вокруг хмурого Борислава колыхалось плотное, тёмно-багровое облако, полное горечи и решимости, как у волка, попавшего в капкан и готового отгрызть себе лапу. Восторженный юнец Мирослав, наоборот, сиял ярко-жёлтым, почти золотистым светом кипучего, глупого тщеславия, смешанного с чистым, как родниковая вода, восторгом. Вокруг большинства крестьян вился тусклый, серо-зелёный туман нужды и затаённого страха.
И всё это многоцветие эмоций и духов было обращено на него. Ему приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы сохранять невозмутимое выражение лица, чтобы не вздрагивать, когда очередной дух проносился мимо, чтобы не щуриться, глядя на ауры своих спутников. В первые часы пути он чувствовал себя на грани безумия. Хотелось закричать, рассказать всем, что он видит, но он понимал – его тут же примут за сумасшедшего. В лучшем случае – отправят назад в город, в худшем – просто привяжут и оставят в степи, как обузу.
Его дар, полученный в тишине и таинстве, здесь, на дороге, под открытым небом, стал его проклятием и его одиночеством. Он шёл в одном строю с этими людьми, но был от них бесконечно далёк. Они видели перед собой лишь пыльную дорогу. Он же шёл сквозь невидимый мир, кишащий существами, о которых они и не подозревали, окружённый голыми, неприкрытыми эмоциями своих спутников. И это путешествие обещало быть гораздо более тяжёлым, чем он мог себе представить.