Первый день в Диком Поле был не похож ни на один из предыдущих. Отряд медленно двигался по едва заметной тропе, проложенной в море ковыля. Это был совершенно другой мир, живший по своим, чуждым законам. Солнце, не сдерживаемое кронами деревьев, теперь было не другом, дарующим свет, а безжалостным врагом. Оно пекло нещадно, заставляя пот градом катиться по лицу и впитываться в льняные рубахи. Исчезли тени, в которых можно было укрыться хотя бы на несколько минут. Теперь единственной тенью была лишь твоя собственная, короткая и бесполезная, лежащая у ног.
Ветер здесь тоже был другим. Он не шумел успокаивающе в листве. Он постоянно свистел, гудел и шептал прямо в уши, выдувая из головы все мысли, кроме одной – о бесконечности этого пути. Этот непрекращающийся звук, монотонный и тревожный, действовал на нервы, заставляя людей чаще оглядываться по сторонам, хотя видеть было нечего, кроме колышущегося ковыля.
Но если для его спутников это были лишь физические неудобства, то для Ратибора первый день в Степи превратился в настоящее испытание на грани безумия. Его новое зрение, привыкшее к относительно упорядоченным лесным духам, здесь захлёбывалось от обилия новой, чужой и непонятной информации.
Духи Степи были не такими, как духи Леса. Здесь не было степенных хозяев-леших или ворчливых домовых. Степь была царством хаоса и движения. Ратибор видел, как сквозь волны ковыля проносятся стаи быстрых, бесформенных, полупрозрачных духов ветра. Они были похожи на невидимых гончих, вечно преследующих неведомую добычу. От их стремительного полёта ковыль припадал к земле, а у людей на мгновение захватывало дух.
Время от времени они проходили мимо древних курганов – невысоких холмов, одиноко стоявших посреди равнины. И каждый раз Ратибора охватывал иррациональный ужас. Он видел, как над этими могилами висят плотные, серые, неподвижные облака. Это были духи пустоты, вековой тоски и забвения. Они не двигались, не нападали, но их гнетущее, пассивное присутствие было хуже любой агрессии. Оно высасывало из души волю к жизни, нашёптывая о тщетности любого пути. Ратибору приходилось прилагать все силы, чтобы не поддаться этому унынию и не остановиться.
Иногда ему казалось, что вся Степь целиком – это одно огромное, дремлющее, но недоброе существо. Ковыль был его шерстью, ветер – его дыханием, а курганы – древними, незаживающими ранами на его теле. И это существо терпело их присутствие, но не было им радо. Оно ждало, когда они ошибутся.
К вечеру, когда отряд остановился на привал у крошечного, почти пересохшего ручейка, все были измотаны не столько физически, сколько морально. Однообразие пейзажа и постоянный ветер вымотали душу. Ждан, их провожатый, долго смотрел на кроваво-красный закат, какого не бывает в лесу, а потом с силой сплюнул на сухую землю.
«Ну вот, соколики, и пришли», – мрачно произнёс он, и его слова прозвучали как эпитафия. Он обвёл взглядом измученные лица добровольцев. – «Это и есть Дикое Поле. Добро пожаловать в задницу мира».
Он сделал паузу, давая каждому прочувствовать момент.
«Запомните одно. Отсюда и до самой заставы – никаких шуток, никакого расслабления. Глаза – по сторонам, уши – навостро. Дальше будет только хуже».
И в эту ночь у костра никто не рассказывал историй и не спорил. Все молчали, вслушиваясь в бесконечное, тоскливое дыхание Степи и понимая, что самое лёгкое в их походе уже закончилось.