Пока другие варяги торговали на площади, пили в корчме или чинили снаряжение, Эйнар нашёл себе иное развлечение. Его словно магнитом тянуло в кузницу. Казалось, он находил какое-то странное утешение в привычном для себя жаре горна и ритмичном звоне металла, что напоминал ему стук молотков на верфях далёкой родины. Он без спроса присаживался на широкое сосновое бревно у стены, доставал из-за пояса объемистую кожаную флягу с терпкой варяжской медовухой и, ничуть не смущаясь молчания Прохора, начинал рассказывать.
Ратибор в это время работал, приводя в порядок оружие гостей. Он сидел верхом на скамье с ножным приводом, приводя в движение тяжелый точильный круг. Вода из рога медленно капала на камень, а он с предельным вниманием прижимал к его влажной, шершавой поверхности лезвие варяжской секиры. Сталь была отменного качества, твердая и вязкая, и при заточке на ней проступал едва заметный волнистый узор – знак мастерской работы. Скрежет металла о камень был единственным ответом на речи Эйнара, но Ратибор слушал, впитывая каждое слово.
«Знаешь, парень, чем отличается ваш дух от нашего?» – начал Эйнар, сделав долгий глоток и вытерев губы тыльной стороной ладони. – «Вот ваша ведунья… ну, та, что у леса живёт. Она мне говорила: леший в лесу, водяной в реке. У каждого своя вотчина, свой дом. Он хозяин своего места. Логично. Понятно».
Он снова отхлебнул. «А наши главные духи… у них нет дома. Они приходят из ниоткуда. С моря. Вот представь себе: ночь, штиль, и вдруг на море опускается туман. Густой, белый, как свежее молоко. Драккар твой идёт почти вслепую, скрипит оснастка, и слышно только, как вода плещется о борта. Тишина такая, что в ушах звенит. И вдруг из этой белой пелены, прямо по курсу, показывается другой корабль».
Эйнар понизил голос, и его весёлые глаза стали серьёзными. «Корабль-призрак. Паруса у него – рваные клочья, а на палубе… мертвецы. Раздувшиеся, синие, с глазами как у варёной рыбы. Из бород у них свисают тина и водоросли. Это драугры. Утопленники, которые не нашли покоя. И они ненавидят живых всей своей мёртвой душой. Если кормчий не успеет повернуть, если вы не належёте на вёсла изо всех сил, они пойдут на абордаж. И тогда… лучше уж самому броситься в воду».
Ратибор на мгновение остановил вращение точила. Скрежет затих. Истории Велемудра и Заряны были страшными, но они были о духах земли, леса, дома. О тех, чьи повадки можно было изучить, чьи владения – обойти стороной. Рассказы Эйнара дышали бесконечным холодом и бездонной пустотой открытого моря. Это были духи хаоса, духи безграничной стихии.
«А ещё есть Кракен», – продолжил варяг, и в его глазах блеснул дикий, суеверный огонёк. – «Старики говорят, он спит на самом дне, в такой глубине, куда не проникает свет. Большую часть времени он спит, и слава богам. Но иногда… иногда он просыпается от голода. И тогда он поднимается. Он огромен, как целый остров, парень! Из воды показывается его спина, поросшая ракушками, а потом… щупальца. Толщиной с вековой дуб. Они обвивают твой корабль, и тот трещит, как ореховая скорлупа. Он утащит на дно весь драккар, вместе со всей командой, и даже крикнуть никто не успеет. Против Кракена нет ни меча, ни топора, ни молитвы Одину. Только слепая удача и попутный ветер».
Эйнар говорил без умолку. Он рассказывал о светлых альвах, прекрасных, как первый рассвет, живущих в своих холмах, чья музыка настолько волшебна, что, услышав её, можно сойти с ума от тоски или уйти за ними навсегда. О коварных нёккенах, водяных духах, что обитают в лесных омутах и заманивают неосторожных путников, принимая облик прекрасной обнаженной девы, что расчесывает золотым гребнем волосы, или белой статной лошади, предлагающей себя оседлать.
Мир Ратибора, уютный и грозный, ограниченный стенами Переяславля и рассказами о степных демонах, внезапно треснул и раздвинул свои границы до ледяных морей Норвегии и туманных фьордов Швеции. Он вдруг понял, что у каждого народа, у каждой земли есть свои собственные страхи, свои собственные духи. И духи этого северного мира были иными – более древними, безразличными, масштабными. Им не было дела до пролитого молока или забытого угощения. Они были силой самой природы, безжалостной и прекрасной в своей дикости. И это знание одновременно пугало и завораживало его.