Дверь в его собственный, пустой дом не принесла облегчения. Наоборот, привычное и знакомое убежище стало чужим. Ратибор не мог найти себе места. Он ходил из угла в угол, ощущая себя незащищённым, выставленным на всеобщее обозрение. Привычная слепота, оказывается, была не неведением, а надёжным щитом, который только что отняли у него. Теперь он был гол перед миром, который оказался совсем не таким, каким он его знал.
Не в силах больше находиться в замкнутом пространстве, где в каждом тёмном углу ему чудилось движение, он поднялся по приставной лестнице на городскую стену. В этот поздний час здесь никого не было. Он подошёл к широкой бойнице, выходящей на север, в сторону леса, и заглянул в неё. Холодный ночной ветер ударил ему в лицо.
Сколько раз он стоял здесь, вглядываясь в эту самую темноту? Раньше он видел там лишь деревья – спутанные, чёрные силуэты на фоне чернильно-синего ночного неба. Лишь изредка он мог различить движение зверя или услышать уханье совы.
Теперь он видел совсем, совсем другое.
Лес был жив. Но это была не жизнь зверей и птиц. Среди стволов, в глубоких тенях, постоянно мелькали какие-то фигуры. Они не бежали, не крались. Они словно перетекали из тени одного дерева в тень другого, меняя форму, вытягиваясь и сжимаясь. Длинные, тощие, с неестественно вытянутыми конечностями и маленькими, тускло светящимися точками глаз. Они не издавали ни звука, но само их присутствие делало воздух тяжелым и давящим.
Его зрение, обострившееся, привыкающее к новой реальности, выхватило из темноты более чёткую фигуру. У самой кромки леса, там, где деревья расступались, открывая вид на поле, стоял леший. Ратибор понял это сразу. Высокий, костлявый, будто собранный из сухих сучьев и старой коры, он тяжело опирался на суковатый посох, который казался продолжением его руки. Леший медленно повернул голову в сторону города, и Ратибор увидел его глаза. Два зелёных, фосфорических огонька, горящих холодным, нечеловеческим светом. Они смотрели не на стены, не на город в целом, а прямо на него, в бойницу. Леший знал, что его видят.
А чуть поодаль, на нижней, раскидистой ветке старой сосны, сидела, прихорашиваясь перед осколком луны, как перед зеркалом, кикимора. Маленькая, сгорбленная старушонка с длинным, крючковатым носом, вся покрытая морщинами. Её редкие волосы были похожи на пучки сухого мха. Она заметила его взгляд почти одновременно с лешим. Она перестала расчесывать свои волосы костяным гребнем, повернулась и оскалилась в широкой, беззубой и оттого ещё более жуткой ухмылке. А затем медленно, с насмешкой, погрозила ему своим тонким, костлявым пальцем. Жест был абсолютно человеческим и от этого – вдвойне пугающим.
Ратибора охватило нечто большее, чем просто страх. Это был благоговейный ужас, первобытный, идущий из самых глубин души. Всё, о чём ему долгими вечерами рассказывали Велемудр и Заряна, было не сказками, не поверьями, которыми пугают детей. Это была чистая, неприкрытая, страшная правда, которая вот сейчас смотрела на него из темноты своими зелёными глазами и грозила костлявым пальцем. Мир оказался гораздо более населённым, сложным и опасным, чем он мог себе вообразить в самых смелых фантазиях.
И тот дар, что лежал холодным камнем у него на груди, дар Заряны, предстал перед ним во всей своей двойственности. Это было и величайшее оружие, дающее знание, и страшное проклятие, отнимающее покой. Он видел врага, о котором другие и не подозревали. Но в то же мгновение и враг теперь видел, что он его видит. Он перестал быть незаметной частью слепой толпы. Он стал единственным зрячим среди слепых. И эта зрячесть делала его заметной и, возможно, очень соблазнительной целью.