Тишину обыденного дня разорвал пронзительный крик. Не крик тревоги, а возбуждённый, полный изумления возглас. Он прилетел со стороны реки, где рыбаки тащили свои сети. Через мгновение по улочкам посада, поднимая пыль босыми ногами, понёсся мальчишка-подпасок, захлёбываясь новостью: «Варяги! Караван идёт! Большой!»
Слово «варяги» пронеслось по Переяславлю, как искра по сухой траве. Город загудел. Торговцы выбегали из своих лавок, отряхивая руки, женщины высовывались из окон, кузнецы и гончары откладывали работу. Переяславль, стоящий на вечном рубеже со Степью, привык к гостям, но половцы или торки были ожидаемой угрозой, а купцы из южных греческих городов – предсказуемой выгодой. Варяги же были чем-то иным. Они были северным ветром, ворвавшимся в южную жару. Они несли с собой запах соли, неведомых дальних морей и холодного, как лед, железа.
Ратибор, отложив тяжёлый молот, вышел из сумрака кузницы на яркий свет вместе с Прохором. Мастер хмуро скрестил руки на груди, оценивая грядущие хлопоты и возможный заработок, но глаза Ратибора горели иным огнём. Весь посад высыпал на улицу, ведущую к южным воротам. Шум стоял невероятный: пронзительный скрип несмазанных осей тяжело груженых телег, мощное фырканье и храп крупных, мохноногих лошадей, которых вели под уздцы, и поверх всего этого – гортанный, отрывистый, совершенно чужой говор, похожий на клёкот хищных птиц.
Наконец, в проёме ворот показался головной дозор, и толпа ахнула. Варяги были не похожи на местных русичей. Высокие, словно вырезанные из дерева и кости, светловолосые, рыжие, пегие, с длинными, заправленными за уши усами и странными прическами с выбритыми затылками. Их глаза – пронзительно-голубые или холодные, как зимнее небо – осматривали город и его жителей цепко, без тени страха, но с холодной, въедливой оценкой. Взгляд не гостя, а хищника, попавшего в незнакомый лес.
Под просмолёнными тканями на повозках угадывались мягкие тюки пушнины, окованные сундуки, из которых пахло воском и амброй, и даже виднелись белые, изогнутые моржовые клыки. Взамен они увезут отсюда хлеб, мёд, воск, и, если торг с князем будет удачным, живой товар, захваченный в стычках со степняками.
Но Ратибора манили не товары. Его взгляд был прикован к самим варягам, к их оружию. Широкие обоюдоострые мечи в простых, но на диво прочных ножнах из дерева и кожи. Длинные копья с листовидными наконечниками. И огромные, бородатые секиры, что висели у сёдел или покоились на плечах своих хозяев, словно продолжение их рук. Их броня – проклёпанные кожаные доспехи, потёртые кольчужные рубахи, простые шлемы – всё было покрыто толстым слоем дорожной грязи и несло на себе бесчисленные отметины: царапины на стали, вмятины на умбонах щитов, грубо зашитые прорехи на коже. Это было оружие не для парада, а для дела.
В самом их облике, в спокойной уверенности их движений, в том, как они держали спину, сквозила дикая, неприкрытая, первобытная сила. Это была сила людей, для которых крепостные стены – лишь временное пристанище, а не защита. Людей, для которых весь мир – это дорога, а дом – место, где они застали закат.
В груди у Ратибора что-то болезненно шевельнулось. Это была не зависть. Это было острое, почти физически ощутимое любопытство, похожее на голод. Он смотрел на их обветренные, иссечённые морщинами у глаз лица и с ошеломляющей ясностью понимал: эти люди видели то, о чём он даже не мог помыслить. Их глаза помнили блеск ледников, их кожа – солёные брызги штормовых морей, их уши – песни и проклятия на десятках языков. Каждый шрам на их руке был строчкой в их личной саге.
И в этот миг мир Ратибора, уютный и понятный, ограниченный стенами Переяславля и рассказами стариков, треснул и начал рассыпаться. Он понял, что всё это время жил в маленькой, освещённой комнате, не подозревая, что за её дверью простирается бесконечная ночь, полная звёзд и чудовищ.