Вечер опустился на Переяславль, укутав его в прохладные тени. Ратибор не пошёл ни к Велемудру, ни к Заряне. Его ноги сами привели его туда, где он провёл большую часть своей жизни – в кузницу. Огонь в горне уже погас, и в помещении было сумрачно и тихо. Лишь потрескивала остывающая кладка, да пахло железом и углём. В этом полумраке, на грубой скамье, сидел Прохор. Он не отдыхал – мастер никогда не сидел без дела. В его мозолистых руках была рукоять старого молота, и он медленно, вдумчиво обматывал её свежей кожаной лентой.
Ратибор вошёл и встал рядом, вдыхая знакомый с детства запах. Он не знал, как начать разговор. Слова застревали в горле, казались глупыми и неуместными. Но они и не понадобились.
«Я слышал, бирюч сегодня кричал на площади», – произнёс Прохор, не поднимая головы, его голос в тишине прозвучал гулко и весомо. – «На Змеиный брод людей зовут. Охотников».
«Да», – коротко ответил Ратибор, и это единственное слово прозвучало как приговор.
Прохор продолжал свою работу, туго затягивая кожу. «Место дурное. Хуже не придумаешь. Каждый год оттуда привозят дурные вести. И редко когда – тела».
Наступила тишина. Ратибор собрался с духом.
«Я хочу пойти».
Движения Прохора замерли. Он медленно отложил молот и так же медленно поднял голову. Он посмотрел на парня, который вырос на его глазах, и его взгляд был тяжелым, пронзительным, словно удар кузнечного молота. В этом взгляде читалась не злость, а глубокая, почти отеческая тревога.
«Зачем тебе это?» – спросил он, и в его голосе не было и тени гнева. – «Серебра захотелось? Думаешь, я тебя в беде оставлю? Мы не чужие друг другу, проживёшь и без княжеского серебра, не пропадёшь».
«Дело не в серебре, мастер. Вы же знаете».
«А в чём тогда? В славе?» – Прохор нахмурился, и морщины на его лбу стали глубже. – «Славы ищешь? Так послушай старика. Твой отец, Светозар, сполна заплатил за свою славу. Заплатил своей кровью там, в степи. И мать твоя, Рада, не отстала. Она свою чашу тоже до дна испила. Мало тебе их славы? Хочешь добавить свою к той, что уже лежит на их могилах?» – в голосе мастера зазвучала неприкрытая горечь. Он любил его родителей и скорбел о них до сих пор, как о родных.
Это были веские, правильные слова, которые должны были бы остановить любого. Но Ратибора они лишь подстегнули.
«Я устал», – тихо, но твёрдо сказал он, глядя Прохору прямо в глаза. – «Устал бить по наковальне. Устал бить деревянным мечом по деревянному щиту. Я хочу знать, чего стоит моя рука, когда в ней будет настоящий меч, а передо мной – настоящий враг, который хочет меня убить. Я хочу знать, помогут ли мне слова Велемудра и травы Заряны, когда из темноты на меня посмотрит не сказочный, а настоящий злой дух, тот, что забирает жизни. Я хочу… я должен знать, есть ли во мне хоть что-то от них. Хоть капля их крови. Или я просто сирота, которому повезло с добрыми учителями, и вся моя сила – лишь чужая наука, а не моя собственная суть».
Прохор долго, очень долго молчал, его взгляд был устремлён в тёмное, безжизненное жерло остывшего горна. Он видел, как этот парень вырос, видел его упрямство, его скрытую боль, его голод. И он понимал, что любые слова сейчас будут бесполезны. Он слушал не слова, а то, что стояло за ними.
Наконец он тяжело вздохнул, и этот вздох был полон смирения.
«Кровь не вода. От себя не убежишь, парень. И от судьбы своей тоже. Раз решил, значит, так тому и быть. Никто тебя не удержит». Он поднял с верстака кусок хорошей стали, взвесил его в руке. «Но я тебе вот что скажу. Пустым я тебя туда не отпущу. Меч твой будет острый, как бритва, и лёгкий, как перо. А щит – крепкий, как камень у порога. Я сам его сделаю. Чтобы там, на том проклятом Броду, мне за свою работу стыдно не было».