Дома, и соборы, и скверы, —
каждый клочок сего утра, —
осыпаны яблочной пудрой,
как Рим – католической верой.
Сонный, чуть движется Неман,
артерией вялой чуть бьётся.
В сравненье с просроченным кремом
так просится внешнее сходство.
А воздух… Подобен стихам он:
хотелось бы больше и больше.
Город в преддверии Польши
раскрылся поэзии храмом.
Люди неспешно сводили
к лысине заросли гор:
косили, косили, косили,
мышей выгоняя из нор.
Сверху два сереньких замка,
два брата – навек близнеца,
скрывали туристов и мамок
под камнем двойного лица.
Утро несло свою песню
в общий вселенский архив,
чтоб день красотой бестелесной
пропел свой предвечный мотив.
Запуталась жизнь в часовых поясах,
как рыба в расставленной сети;
опять нахожу себя в чёрных верстах,
в событий простых винегрете.
Здесь лица чужие и речь не моя,
и катится день мой с натугой.
Но как не смотреть на другие края,
коль жизнь – не сестра, не подруга?
Тот полдень разбрасывал синие тени
пригоршнями. Старый костёл
впечатывал людям объём впечатлений,
который когда-то он вдруг приобрёл
у польского мастера. Доли мгновений
аукнутся вечностью в многих зрачках,
а золото надписи: «W krzyżu zbawenie»50
проявится в мыслях, делах.
Гродно
До Польши здесь – сорок минут.
Слова тяжелей на согласных,
пернатые множат уют
с мелодией ветра согласно.
В зелёный и красный цвета
одета действительность эта
и часто в ней слышно серпа
и молота гулкое эхо.
Гулял по стране радзивилл,
баториев копья гуляли:
хозяева замков и вил
тихонями были едва ли.
Природа жила в сапогах,
как свойственно всем приграничьям,
но громко звучала в веках
уютная песенка птичья.
Брест
В лесах разгорался незрелый рассвет,
сверкая на кончиках сосен,
и день побеждал, как монах Пересвет,
могуч, неизбежен и грозен.
А ночь умирала, как тот Челубей,
как осенью – листья, как юность,
и пусть впереди ещё множество дней,
ни пары, увы, не вернулось.
Брест