Когда акарские беженцы пришли сдаваться на нашу милость, Клерия закрыла перед ними врата. Лишь глава Вороньего города – человек своеобразных взглядов и редкого упорства – распорядился дать им кров. К несчастью, всего через год лорд Оллисьер скончается из-за гнили. Сын, хотя и не разделял отцовских убеждений, все же позволил беженцам остаться. Их численность ограничивают, урезая паек для многодетных семей и насильно вербуя жителей в клерианское войско. Остальных уносят ежегодные вспышки Бурра.
Сегодня я впервые пришел за утренним пайком самым первым. Всему виной звон колокола. Его бой застал меня еще в безмятежной дреме, пронзил гулом все тело и кости, заставляя сердце быстро зайтись и сотрясая мысли. Он возвещал всей Минитрии, что родилось одиннадцатое Семя и одиннадцатый Цикл на исходе. Но, что важнее, давал понять высшему Злу, где бы оно ни таилось: век его на исходе.
На-пле-вать. Пока все соображали, что к чему, я уже схватил наши с мамой миски. Мама крепко спала, ворочаясь под тонким слоем соломы. Еще бы: вчера она вернулась от приятелей за полночь. Приятно же ей будет проснуться от запаха не мерзлой слякоти, а теплого завтрака!
Я бросился через наше поселение – лагерь, разбитый на скорую руку из палок, соломы и грязи целых шестнадцать лет назад. Жить тут тесно, особенно мне: я ведь только-только встретил шестнадцатую осень.
Из-за рождения детей лагерь с годами уплотнился. Жилище приходилось часто латать – благо грязи, соломы и палок было в изобилии. Те, у кого водились средства, жили в юртах. Грязевые хижины грудились уже вплотную одна к другой. Под нашим боком неусыпно бдел Вороний город – вернее, его крепостная стена, за которую было не заглянуть. Всплески беззаботного смеха оттуда – это все, чем людской быт соприкасался с нашим подневольным миром, очерченным с трех других сторон высоким, даже по акарским меркам, частоколом.
С лагеря еще не сошли следы позавчерашнего урагана, под ногами хлюпала грязь. В ту ночь мы с мамой не сомкнули глаз. В вышине то и дело щелкал гром, будто небосвод дробило трещинами.
Я встал у стола в ожидании, пока все кругом отомрут. Что стражники, что акары, все как один устремили взгляд на зловещие очертания утеса Морниар – бесконечной черной гряды, что подпирает небосвод. Не противься я ощущениям, тоже бы, вернее всего, оцепенел. Было в этом бое нечто магическое – не только мощь, несшая его до самых окраин Хаара. Он точно голод, точно позыв вздохнуть, что не позволяет от себя отмахнуться, упорно перетягивая внимание.
Я попробовал занять себя мыслями о завтраке. Что там сегодня? Перед нами томился пузатый котел, из которого вкусно пахнуло… картошкой и вроде бы травами – кажется, розмарином? Землистая нотка грибов, морковка, тонкий аромат свинины, пастернак. Но рано радоваться. Котел наверняка доверху разбавлен водой. Врагам, пусть даже мирным беженцам, жалуют только самую дешевую кормежку.
Колокол вновь грянул. Я против воли глянул на утес Морниар – туда, где простирались угодья Владык. Громовой рокот воскресил в памяти позапрошлую ночь и нашу с мамой беседу.
– Мама, они еще бьются? – заговорил я, поняв, что не усну.
Ее звали Зариен. Мы лежали на земле в нашей тесной хижине, слушая капель. Соломенная крыша протекала, но не настолько, чтобы это беспокоило. Мамин облик был одушевлен красотой могучего тела: черты лица четко выточены, бусины-глаза источают первородное тепло. Она лежала затылком на согнутой руке. Сдавленный бицепс под заплетенными волосами как будто надулся.
– Да, Хрома. Наш народ сражается с людьми на границе Мууч’кана. Для людей это Седой холм.
– А почему мы не с ними?
– Сам знаешь. Акарам эта война ни к чему.
– Лучше терпеть унижения? Для людей мы хуже собак!
Тысячу раз мы возвращались к этому разговору. Ничего нового не скажем, лишь облечем избитые доводы в другие слова.
– Не вини людей.
– Да не о людях речь. – Мои слова подкрепило очередной молнией. – О них всех! Зерубы, ангелы, проклятые Владыки с их Верховным властелином! Они, а не люди, отняли у нас землю, против них мы и воюем. Люди просто стоят на пути.
– Нет у нас земли, Хрома. Мы кочевники.
– У нас нет ничего, – исправил я. – Мы никто.
Мы с мамой переглянулись в сумраке нашего «дома» – в сущности, кривобокого грязевого шалаша с соломенной подстилкой.
Молчание угнетало. Вскоре я попросил рассказать об отце, что всегда помогало отвести душу.
– Опять? – Молния выхватила из тьмы ее мимолетную улыбку. Тускло блеснули клыки.
– Все равно не усну, – хмыкнул я.
Мама со вздохом уступила.
– Твой отец Мукто – самый сильный и отважный из акар.
Я улыбнулся и опустил глаза, теребя пальцами соломину. Люблю слушать о нем, о его силе, о неукротимой воле. Он бился не просто так, ведь его вела благородная цель. Воевал он за жизнь нашего народа.
Вился мамин рассказ, все дальше уходя в прошлое – давние годы, задолго до того как пришлось бежать из Бравники. Отец любил ее без памяти, но стеснялся чувств. Он поднял кланы на борьбу, вдыхая в нас надежду, – и, я точно знаю, до сих пор не сложил оружия, несмотря на раскол войска. Да, не сложил.
Вскоре мама умолкла и сразу уснула, а я же так и пролежал, теша себя мечтой когда-нибудь с ним встретиться.
Безмолвием колокол оглушал даже сильнее, чем боем. Утес Морниар умолк, но воздух после этого еще долго сотрясало, и у меня покалывало в пальцах.
Первым из стражи к нам вышел Джаспер, по обыкновению с кругами под глазами после бессонной ночи.
– Так, становись в шеренгу! Концерт окончен! Живей, а то на всех не хватит!
Измученные сонные акары с ворчанием построились.
Стражник влез на ящик, чтобы проще было разливать еду по мискам, но все равно до многих недотягивал ростом. Лишь на меня злорадно глядел сверху вниз: я оказался ему по нос.
Я охотно подставил миску под половник теплой жижи и поискал в бульоне то, что унюхал. К завтраку дали буханку хлеба.
– Еще миску. Прошу. Можно? – проворочал я языком человеческие слова.
От звуков байрского стражник на мгновение растерялся.
– По… по миске на одного.
– Для матери.
– Пусть сама подходит. – Он глянул сердито: я задерживал очередь. – Следующий!
Я отнес еду маме. Она сладко зевала и потягивалась, как видно только что проснувшись.
– А твое где? – Мама какое-то время держала миску, грея о нее ладони.
– Уже съел, – солгал я. Она заглотила полную ложку. Вот бы и мне так. – Выспалась? – Я спрятал голодную зависть за улыбкой.
– Ага. – Голос еще заспанный. – Ой, кстати, совсем забыла.
Мама повернулась и достала из-за спины неказистую бурую плитку. До меня не сразу дошло, что это.
– Шоколад! – Моя улыбка расползлась до ушей.
– Тише ты! На весь лагерь не хватит.
Я жадно схватил плитку и, отломив маме, почти целиком затолкал свой кусок в рот.
– Хрома, ну что ты! Оставил бы Недалье. Я только хотела предложить!
У меня щеки вспыхнули. Повезло, что акарская кожа не краснеет.
– Так ведь это секрет.
– Ну, с любимой можно и поделиться, – подмигнула она. Я закатил глаза. – А вообще странно это. Говоришь, ел, а сам такой голодный. – Они хитро прищурилась.
– Я пошел, меня человеческая лекарша ждет.
– Погоди! – только и донеслось вслед. Догонять мама не стала.
Лагерь мало-помалу возвращался к жизни, стряхивая сонную дряблость. Вдруг я услышал:
– Не умеешь ты врать!
Я крутанулся и увидел, как мне лукаво улыбается мать Маргарет – та самая лекарша из монастыря Праведниц, к которой я спешил. Если бы не грязная бахрома в самом низу белой рясы, она бы практически лучилась сверхъестественной чистотой.
– Держи. – Она протянула мне миску горячей похлебки и еще две буханки хлеба.
У меня слюнки потекли.
– Н‑нет, не могу… Как же вы?
Праведница мягко улыбнулась. Из всех людей я больше никому не был так рад.
– Я уже поела, – ответила она с дружеской усмешкой.
– А вот вы врать умеете.
По ней и вправду не скажешь, правду говорит или лжет. Я какое-то время мялся, пока брюхо не сдалось и не высказало утробным пронзительным урчанием все, что думает.
Мать Маргарет от души рассмеялась.
– Бери и ешь. Вижу, что тебе это куда нужнее.
Я без лишних слов ее поблагодарил.
Мы сидели на старой косой лавке. Воздержанная и аскетичная, монахиня внешне напоминала вяленую сливу: бока имела округлые, щеки – полные, однако в силу возраста мышцы лица одрябли и кожа висела мешком. Так, что, казалось, скоро брови сползут на глаза.
– Даже не верится, что тебе уже шестнадцать, – заговорила она. Я расправлялся с похлебкой.
– Пафыбо.
Она увернулась от моих слюней и покривилась.
– Акар, сколько тебя учить! Не разговаривай с набитым ртом!
Мать Маргарет наслюнявила палец и принялась счищать крошки с рясы. Ко мне она привязана с малых лет: все-таки была повитухой при моем рождении. Широтой знаний, воспитанностью – порой кажется, слишком человеческими – я обязан ее наставлениям.
Я насилу сглотнул.
– Извините.
– Жуй! – потрясала она пальцем, глядя хмуро. – Неужели так трудно запомнить?
– Не трудно.
Я не показывал раздражения, лишь стыд. При желании я бы сокрушил ее в одно мгновение, пусть пока что не догнал в росте старших сородичей. Останавливало хотя бы то, что я по-своему с ней породнился.
– Позор. Не учишься и учиться не хочешь. – Она выставила на меня узловатый палец.
Бесстрашная женщина: так отчитывать акара… Будь я из воителей-налетчиков, что в Чаще, уже бы готовился к боевому крещению – но я глотаю упреки от человека в лагере для беженцев. И как ей только хватает смелости?
– Простите, – сумрачно повторил я.
– Хотя бы достает ума извиниться! – Она говорила с любовью и теплой улыбкой. – И байрский, я слышу, подтягиваешь. Если бы не внешность и не бас, приняла бы тебя за человека!
Я хмыкнул и вдруг поймал на себе косой взгляд двух акар. Они тут же отвернулись.
– Не обращай на них внимания.
Она не знала, отчего стаяла моя улыбка, но лицо наверняка все выдало. Многим не нравилась наша дружба с матерью Маргарет. Мне есть за что презирать людей, но только не ее.
– Как вы все успеваете? – переменил я русло разговора.
Она этого явно не ожидала и озадаченно нахмурилась.
– Что «все»?
– Мне помогаете, больных лечите.
Монахиня пожала плечами.
– Раньше казалось, что я столько всего не выдержу, но поживи моей жизнью день-деньской – и уже не бросишь ее: совесть не позволит. – Мать Маргарет выгнула спину и, болезненно морщась, подперла поясницу обеими руками. – Хотя тело уже понемногу сдает.
– Вы пришли из-за Бурра? – спросил я. Все-таки близилась его пора.
– Сначала осмотрим Йуту, – кивнула мать Маргарет. – Зукин уже не знает, как еще мне намекнуть.
Йута был боевым наставником для всех лагерных подростков. Неудивительно, что жил он в личной юрте из чистой кожи. Над ним – великаном даже по меркам акар – заботливо склонилась мать Маргарет. Снаружи кто-то сетовал на тяжкий день, а внутри раздавалось лишь надсадное дыхание силача и полушепот Зукин, его утешавшей. Она приникла губами ко лбу возлюбленного.
Год от года с приходом осени в лагерь вползал Бурр – хворь, которой, считалось, болеют лишь акары. Сваленные Бурром мужчины и женщины лежали по хижинам и юртам, и всех навещала самоотверженная мать Маргарет.
Йута весь был покрыт испариной. Его клыки влажно поблескивали, а брови свело на переносице: сражение с заразой протекало тяжко. Это чудище, этот медведь метался под заботливыми касаниями матери Маргарет.
Я разрывался, одним глазом смотря на нее, другим – на больного. Для Йуты воинская честь – не пустой звук; он и пальцем не тронет тех, кто сам не держал в руках оружия. Однако сейчас великан не владел собой. Я посматривал на его пугающе массивные руки, которым, сдается, ничего не стоит раздавить монахине череп.
– Хрома, слушай и запоминай. Отвар сжимки с щепоткой устричника поможет унять судороги. – Она протянула микстуру сидящей рядом Зукин. Та поднесла чашку к растрескавшимся губам любимого и приподняла ему голову за затылок. Йута поперхнулся горьким питьем.
– Это что за дрянь? – пробасил больной на чистом акарском, дрейфуя на грани сна и яви.
– Лекарство, мой милый, – ответила Зукин.
– Отравить вздумала? – Его грудь тяжко вздымалась, горло скреб надсадный хрип. Глаз больной не открыл, но обращался явно к матери Маргарет.
– Йута, свет мой, она тебя полечит.
Зукин взяла его за руку, оплела могучие ветви-пальцы своими, длинными и сильными, точно лоза. Они шептались по-акарски.
– Хрома, – подозвала меня лекарша. Я наклонился. – О чем они?
Я вслушался, стараясь разобрать слова.
– Ни о чем. Зукин его утешает.
Она кивнула и досыпала трав на лоскут мокрой тряпицы.
– Здесь мокролист и корень йима с щепоткой бархата с оленьих рогов…
И тут вулкан взорвался.
Едва тряпка коснулась лба Йуты, лопнула последняя ниточка его рассудка. Он с рыком вскочил на кровати и замахнулся внушительной рукой на мать Маргарет.
Я едва успел нырнуть между ними. Ударом меня отшвырнуло назад, прямо на Праведницу, и мы рухнули наземь.
Она отрывисто вскрикнула.