Акары – гордый народ, чья культура пестра и диковинна, под стать непредсказуемому нраву. Один акар, к примеру, поделился со мной таким сказанием – легендой о клане Израненной земли. В эпоху Асаманского царства акарское племя снялось с места и дерзнуло отправиться в кровавое паломничество. Акары шли, покуда не стерли в кровь ступни и путь их не устлало багрянцем. Остановились паломники, лишь достигнув оазиса, где и обрели новый дом.
– Вы как? – спросил я у матери Маргарет.
– Жить буду.
Она сидела на табурете, укрытая покрывалом. Джаспер принес ей теплого чая, который она держала здоровой рукой. Другая, ушибленная, была такой иссиня-багровой, что даже вен не различить. Кости, к счастью, целы, но рука все равно наверняка болела.
Йуту перенесли, Зукин не отходила от него ни на шаг. Отныне им оставалось только ждать и надеяться на лучшее.
– Не смотри на меня так, – проворчала мать.
– Как?
– Как на побитого щенка. Я знала, на что иду.
Она пригубила чай. Я опасливо покосился на стражу. Мы сидели у ворот лагеря, и я чувствовал, как в спину вонзаются их взгляды. О чем шушукалась их кучка, я не слышал и, пожалуй, не хотел слышать. Вдруг из ниоткуда появился Джаспер и зашлепал их по шеям.
– А ну, марш на пост!
Я перевел взгляд на мать Маргарет и улыбнулся одними уголками губ. Как внезапно все перевернулось: теперь я переживаю за нее.
– Он вас чуть не убил. – Я только сейчас заметил, что ее белая ряса вся в грязи.
– Но не убил же. За это спасибо тебе, – ласково ответила лекарша.
Мне сказать было нечего.
– Ладно, иди уже. Хватит мне на сегодня играть с огнем. Да и проку от меня сейчас… – Она с деланым возмущением махнула ушибленной рукой.
Я кивнул. Что ж, тогда к друзьям. Как приятно будет увидеть Недалью.
В лагере было мало моих ровесников, но кое с кем я все же водил дружбу. Их я и отправился искать сразу после встречи с монахиней.
Я пересекал поселение, нырял в узкие проходы между хижинами. Собирались мы обычно возле пня в дальнем укромном углу.
При виде Недальи у меня застучало сердце. Она сидела в общем кругу, метая резные кости.
Истинная акарша до кончиков ногтей. Наделенная могучими рельефными плечами, она походила на пантеру – в том числе и нравом. Лицо – квадратное, угловатых очертаний, с резкой линией челюсти и подтянутыми щеками. Небольшие темные глаза украшены длинными ресницами.
Она заметила меня и одарила приветливой улыбкой. О Гуган, голова пошла кругом!
– Хрома, – громко шепнул Трем, когда я подошел. – Опять ешь ее глазами. Нам оставь!
Они с Сиэмени покатились со смеху. Недалья и Колот молчали. Я вновь порадовался, что акары не краснеют.
– Перестань. – Она прижала меня таким взглядом, что я чуть не рухнул под его тяжестью.
У меня дрожали поджилки. Как я о ней мечтал – но Колот был выше и мощнее меня, а на таких девушки заглядываются чаще.
– Садись, любовничек, – подозвал меня Трем.
Мы все одногодки, с самого детства вместе, но со временем мне становилось в их обществе все неуютнее. Я рос не столько могучим акарским воителем, сколько жилистым и проворным вором.
Сиэмени нахмурилась и склонила голову набок. Бряцнули, как кости, вплетенные в ее косы украшения.
– Любовничек? – переспросила она.
Трем чуть замялся.
– От стражника услышал. Он так назвал Джаспера.
Я посмеялся со всеми. К счастью, обо мне тут же забыли. Между собой мы общались в основном по-человечески, на байрском. Трудно сохранять уважение к своему народу, если все люди кругом мнят нас низшим сортом. И даже от такой жизни мы старались брать лучшее.
– Любовничек! – пробасила она голосом Трема.
– Иди ты. – Он игриво бросился в нее грязью.
Колот заворчал.
– Трещите прямо как они. – В голосе зазвучал укор.
Колот был связующим звеном между нами и утраченной жизнью нашего народа: кожа покрыта традиционными воинскими узорами, поперек носа вставлен продолговатый кусок обсидиана. На скуле шипами торчат серьги, как и на обоих желваках, и пара – в бровях. По лицу и по шее извиваются длинными струями выбитые белые полосы. Один лишь голос ничем не украшен и могуче басит, как будто из недр бездонной пропасти. Мощнее лишь бой Утреннего колокола.
– А ты сипишь, будто Гуган тебя в глотку отодрал!
Все расхохотались. Даже Колот тепло усмехнулся.
Трем – по-акробатски сухой и жилистый – тоже успел меня перерасти, но не сильно. Лицо он имел вытянутое, с глубоко посаженными глазами. Были в нем, таком сухопаром и длинноногом, какие-то крысиные черты.
– Кстати… – Трем выудил из-за бревна, на котором сидел, небольшой сверток и воровато оглянулся. Никто чужой не смотрит, можно развернуть. – Гляньте-ка, что раздобыл. – Он плутовски ощерился.
– С ума сошел? – поразилась Недалья. – Узнают – прибьют!
– Не узнают. И не прибьют!
За пнем мне не было видно, что там. Я обошел и чуть не вскрикнул: в руках Трема дымился свиной окорок. Слюнки потекли.
– Ну а если узнают? – волновалась Сиэмени.
– Предки, дайте мне сил… Кончайте ужиматься, нет бы порадоваться! – возмутился Трем. – И не глазейте так, иначе точно погорим.
Я оглянулся на караульных у ворот, которых, по счастью, скрыли от нас хижины.
– И это еще не все. – Он выразительно передернул бровями и с зубастой улыбкой достал кожаный бурдюк, который тут же выхватила Недалья. Он не возражал.
Она откупорила бурдюк и поднесла к носу. Ее глаза округлились.
– Вино!
– Оно самое. Окорок бы все равно выбросили, а вина у них – сами не знают, куда девать.
– Где ты этим всем разжился? – допытывалась Сиэмени.
Он заговорщически улыбнулся, подаваясь вперед, и мы все тоже сдвинулись.
– Одна деревяшка в заборе за моей халупой прогнила, а земля под ней рыхлая. Можно ее вытащить, протиснуться и вставить обратно. Со стороны и не заметишь.
Трем выхватил бурдюк и вволю отпил.
– Ну, присоединяйтесь. Впятером пить веселее, особенно если вино и закуска ворованные.
Стараясь не шуметь, мы перешли в общую юрту для небольших собраний, захватив с собой кости для игры в янахам: продолговатые, с вырезанными рунами – почти как человеческие кубики, которые точно так же нужно метать. По обычаю кости должны быть из трупов сраженных в битве врагов, но с этим сырьем у нас туго, поэтому пришлось ограничиться коровьими и свиными. Люди считали верхом благородства отдать их нам, когда разделаются с плотью.
Суть янахама проста и отражает полную опасности акарскую жизнь: верь, что ведом нитью судьбы, и ныряй в гущу схватки, а там будь что будет. Вот и в нашей игре так же. Ставь на одну руну, на две, три, на все – и смотри, за кем удача.
Окорок мы смаковали, а вино закончилось быстро. Повезло, что у нас была припрятана отрава под акарским названием «пирин», она же «демонская моча». Око Верховного Владыки понемногу клонилось к закату, сгущая румянец лучей, пирин жег нам глотки.
И вот кости брошены, ставки сделаны, раскаты смеха улеглись.
Можно бросить четыре или пять костей, но сначала назови, что ставишь и на какую руну. Явят ли себя око Гугана или череп Анку? Выпадет ли нить Некфет, Великой ткачихи, Со’Ра – благословение для заступников – или кровь Хо’шаха? Если повезло, забирай общую ставку, а нет, сам расплачивайся перед ставившими соперниками по очереди. Играть при этом можно на что угодно.
Чем лакомее кон, тем старше набор костей должен выпасть. Серьезный выигрыш сулили пара или тройка одинаковых рун, особенно если бросил всего четыре. Ну а за целую комбинацию – особенно из пяти символов – можно выпросить все на свете.
Разгульный вечер перетекал в ночь. Все же как точно пирин обозвали «демонской мочой»: этот вкус не описать иначе. Желчную, будто отрыгнутую жижу присыпáли перетертыми панцирями крабов и бросали перебродить на летнем пекле. Получался напиток с привкусом тухлых яиц, что раздирал горло, но свое дело делал: перед глазами все плыло и думать было все труднее.
Он придавал предкам смелости в бою, притупляя страх, – как и нам, пусть и совсем не для боя.
– Ничего… Ничего… – приходил в себя Трем.
Они с Колотом разыгрались, и Трем поставил на три руны – око, кровь и паука, – чтобы Колот вырвал серьгу-шип из щеки. Не повезло, и уже Трему пришлось рвать дальний коренной зуб. Тот вылез весь в крови, и по подбородку потянулась алая струя. Мы все ликовали.
Сгущалась ночь, и с каждым коном вокруг нашего запаленного очага разгоралась страсть.
– Теперь мне загадывать проигравшему, – объявила Сиэмени. – И загадаю я, чтобы Трем разделся.
Эту похоть, разлившуюся по шатру, было ни с чем не спутать. Сиэмени и Трем, чувствовалось, знакомы с ней уже не понаслышке.
Все заулюлюкали, а она посмотрела хищно. Глаза мерцали в пламени костра, разложенного посередине юрты. Остальные молча наблюдали со своих мест.
Я сглотнул, дыхание стало неровным. Не знаю, то ли от возбуждения, то ли от трепета.
Проигравший повиновался и спустил штаны. Я с любопытством его рассматривал. Член немаленький. Чужих мне еще не приходилось видеть.
Сиэмени стала на четвереньки и, закусив нижнюю губу, поползла. Было видно, как ее сжигает голод. Огонь костра поблескивал в глазах, обсыпал золотыми бликами ее угольную кожу, колыхаясь возбужденным зрителем.
Все онемели, а Трем даже не пытался скрыть блудливого оскала.
Очаг потрескивал, рисуя на стенах бурный танец теней. Сиэмени вдруг нырнула Трему между ног и схватила что-то надежно укрытое тьмой. Рука ласково, бережно заскользила туда-сюда, и вскоре Трем издал стон.
Неосязаемые прикосновения желтого света переливами скользили по Сиэмени и Трему, ощупывали их тела.
Я дышал часто, чувствуя, как у меня каменеет в паху. Зрелище завораживало. «А у Трема или у меня больше?» – змейкой мелькнула мысль в голове. Наверняка одинаково. А у Трема средний? Колот, глядя на него, и бровью не вел – и я стушевался, хотя во мне все полыхало.
Нет. Нет. Эту каменную физиономию он держит всегда.
Я поймал на себе взгляд Недальи. Мы сразу отвернулись, но у меня в груди загромыхало.
Трем бормотал имена наших богов.
Колот между делом потянулся помять красноречивую припухлость в паху – с прежним невозмутимым взглядом. Я чувствовал, как наши сердца бьются в унисон, заполняя слух, как жар наших тел затапливает шатер.
Я нашел смелость опять взглянуть на Недалью. Пламенное пиршество тела и духа завораживало ее. У меня кровь вскипала, так я вожделел ее плоть, мечтал о ней. Пирин кружил голову, чужая страсть, которую я мечтал вкусить, манила взгляд – и пляска огненных языков являла ее во всей красе. Я утопал в теплых объятиях влечения. Свет струился на матовую кожу шатра.
Между ног у меня разливалось тепло. Я только и видел, что бисеринки пота, устлавшие росой кожу Недальи.
Она посмотрела на меня, и теперь я не дрогнул. Ее тоже, как видно, сковывала некоторая робость. Ее пронзительный взгляд чаровал – под ним я сам себя не помнил. Меня влекло к ней неведомой силой.
– О Гуган, да я каждую неделю готов еду воровать, – пробормотал Трем в полузабытьи.
– Честно-честно? – усмехнулась Сиэмени и заработала бодрее. Пирин придал нам храбрости, выжег страх, чтобы тот не погреб под собой влечение.
Колот поднялся с достоинством в руках – до того чудовищным, что я вздрогнул. Настоящий стенобитный таран. Он не таясь подошел к Сиэмени, и та с похотливым огнем в глазах потянулась к его члену. Теперь она ублажала двоих. У акар это в порядке вещей. Вполне… Но что же меня тогда так гложет?
Недалья направилась ко мне. Между ног сразу задеревенело, а сердце рвалось из груди вон. Я дышал судорожно.
– Не бойся, – сказала она, отчасти себе. – Я давно хотела сделать это с тобой.
Ее выдохи ласкали мне подбородок, и я затрепетал: по спине и рукам пробежали мурашки. Она пахла потом и землей с ноткой розы. Руки – сильные, в мозолях; одна нежно провела мне по бедру.
На ее лице читалось волнение. Я тонул в ее глазах – столь маленьких, столь чувственных. В них пожаром полыхало вожделение, к которому как будто примешалась любовь.
Недалья медленно прикрыла веки, трепетно дыша. Моя рука скользнула ей за шею; блестки ее пота, казалось, сговорились склеить наши тела в единое целое. Она задышала ровнее, и я притянул ее, смакуя выдохи на своей щеке.
Весь мир таял.
И вот мы слились в поцелуе. По животу бережно зашарили ее пальцы. Теперь незачем было сдерживать себя: наши языки сплелись в танце, извиваясь в стенах наших ртов. Нас обливало бликами, угли трещали, бросаясь искрами, точно горящими лепестками роз, – так костер чествовал этот долгожданный поцелуй.
И в это мгновение я дрогнул. Чувства перехлестнули через край, и сердце зашлось все чаще, чаще. Меня сковал ужас – первобытный ужас, который подчиняет себе, как ни противься.
Я оттолкнул Недалью. Она посмотрела с невыразимой смесью обиды и недоумения.
– Прости, – только и выдавил, прежде чем сбежать.
На лагерь налегли черты грядущей ночи. Закатное солнце красило все вокруг в рыже-бурый. Ноги уныло несли меня домой с камнем на душе.
Какой позор! Я весь горел от стыда. Что теперь подумает Недалья?
– Ничтожество, – прижег я себя вполголоса.
Кулаки сжались. Штурвал у меня в душе перехватила жгучая тоска.
Ну почему я не Колот? Почему даже Трему хватило смелости, а я… трус. Для Недальи – точно трус. Вручила мне себя, а я сбежал. Пусть лучше выберет акара потверже духом.
И член у Колота – не ровня моему. Чем я думал? Они с Тремом куда сильнее, шире меня.
Может, если еще подрасту… Но вдруг нет?
На глаза попалась мама снаружи нашей хижины. Вокруг безмолвными рядами грудились чужие жилища.
Я хотел ее окликнуть, но что-то меня остановило. Может, свежая рана на сердце, может, мамин одинокий вид – или то, как опасливо она зашагала к воротам лагеря. По хижинам и юртам еще не разошлись только считаные сородичи.
Мама настороженно прошла по пустой дороге прямо за ворота. Ее не остановили, тишину поздних сумерек не рассекло кличем тревоги…
Но мой разум задернуло туманом. Я ни о чем, кроме Недальи, думать не мог, пережевывая позорное бегство. Так я и бродил меж чужих лачуг, один на один с ядом черных мыслей.
При мысли о Недалье сердце сжималось. С какой болью она посмотрела… Я обхватил голову руками. Открылась мне, а я так отверг…
Нужно хотя бы извиниться.
Я зашел к ней в лачугу, но там – никого.
– Хрома?
Ко мне хмельно подбрели окрыленные Трем и Сиэмени. Поняв, зачем я сюда пришел, оба замялись.
– Привет, – уныло выдавил я. А что еще сказать?
– Хрома… – Осоловелая улыбка Сиэмени померкла с последним лучом света, и на лице осталось одно сочувствие.
– Где Недалья? – Я боялся ответа.
Они виновато поникли.
– Ушла вместе с Колотом.
Под хижиной Колота земля ходила ходуном – так бешено они трахались.
Изнутри слышался истошный кабаний рык, шуршала солома, плоть шлепала о плоть, басил, как пламя в горниле, Колот.
Но что больнее всего – Недалья стонала. Стонала нежным голосом, в который я влюбился: голосом спокойным, но твердым. Крепким, точно дерево в земле, и неподдельным, как морской пейзаж. Голосом, в котором, я знал, нет и никогда не прозвучит сомнения. Я любил его звук – и вот как его осквернили! Иллюзия разлетелась осколками, что пронзили мне грудь незримой болью.
Мысли вихрились в уме круговертью пестрых цветов. Как я хотел, чтобы она стонала мне, а не Колоту. Знаю, подло, ведь мне никто ничего не должен – но боли от их жарких стонов это не утишало.
При мысли, как Колот в нее входит, у меня разом вспыхнули щеки, кольнуло в груди и набухло в штанах. Как тошно, что это заводило! Вскоре я не выдержал.
Не знаю, сколько я подслушивал их первобытную страсть, но в конце концов отошел к хибаре Трема, откуда тоже лился его и Сиэмени рык. Не такой, казалось, дикий, как у Недальи с Колотом.
Я беззвучно, лишь бы не поймали, отодвинул прогнившую деревяшку, про которую сказал Трем, просочился за частокол и вернул ее на место.
Вдаль тянулся простор безмятежного луга. Так я и стоял. Просто стоял перед ним, а грудь тяжко ходила вверх-вниз. Лес вдалеке еще не расстался с зеленым покровом, хотя осень уже набирала силу. От этого пейзажа я вновь задышал, стихли ревевшие в черепе стоны Недальи и Колота. Траву незримым языком вылизывал ласковый ветерок. Здесь, за стеной, бурьян затапливало рыжим желточным сиянием. Кое-где осень уже посеребрила тленом его гобелен, точно плесенью.
И тут я сорвался с места. Бросился очертя голову в объятия воли под пологом надвигающейся ночи. Я в жизни не заглядывал за лагерные стены, но с каким радушием меня приняли потемки, сморившие всю Минитрию. Забылся дремой и лес, чьи очертания напоминали тело уснувшего великана.