Ущербная ветвь одиноко взрастет
Там, где смерти заронено семя.
Врага помяни и сорви с нее плод,
Дабы с ним разделить одно бремя.
То утро ничем не отличалось от остальных. Встать с кровати было так же адски трудно: кости залиты свинцом, простыня, как налипшая грязь, сковывает движения. На грудь тяжко давит, а внутри бурлит осточертевшая скорбь, желая излиться плачем, но пробиться ей не дает ком в горле.
Я уперла глаза, эти два замызганных окна в вышине над моей душой, в крышу из соломы и грязи.
Семья объявила мне бойкот. Бен и тот меня сторонился, хотя явно не понимал, в чем дело.
По всему казалось, родители хотят так меня проучить. Или, может, еще не созрели для утешений. Наверняка все сразу.
Во дворе вдруг поднялся переполох. Я даже отвернулась от стенки: часть меня порывалась встать и посмотреть. Что-то стряслось – что-то нехорошее. Маме плохо?
Воли хватило лишь дернуть указательным пальцем. Глаза еле-еле хлопали. Я словно чужая в своем теле, зритель, а подлинная Далила кричит, беснуется в груди, но слишком тихо, и мышцам, скелету не услышать ее приказов.
Голоса за окном нарастали, переругивались. Отец кричал. Мать умоляла. На звуке хлесткого шлепка я вздрогнула.
Мама взвизгнула. Сердце заколотилось, медленно и неумолимо разливая по телу силу, но ее все равно пока ни на что не хватало.
– Роберт! – Мамин вскрик приглушило стенами.
Суматоха все приближалась.
– Молю, пощадите! – стенала она.
Распахнулась входная дверь.
Тут наконец-то чары спали, и я села – но что дальше? Бежать некуда. Раз, другой, третий громыхнули тяжкие сапоги.
Отлетела еще одна дверь. Видимо, родительская.
– Не надо! Нет! – рыдала мама.
– Рот закрой, деревенщина! – гаркнул мужской голос.
Опять хлестнула пощечина. Я на дрожащих ногах просеменила ко входу и открыла дверь.
– Мама!
– Далила! Беги! – Мать лежала на полу, держась за красную щеку.
Над ней высился клерианский стражник в сюрко золотого города, держащего на себе солнце.
– Вот она! – крикнул солдат на улицу.
– Не-ет! – невнятно проскулила мама, пускаясь в рев, и ухватила стражника за бронированную лодыжку. – Беги!
Я бросилась к порогу, но на пути вырос тенью развязного вида мужчина.
Он едко щерился. Дряблый индюшачий подбородок покрывала плешивая щетина, под нижней губой был косой шрам слева направо. Ранение зажило неправильно, обнажив десну как бы в вечной кривой ухмылке. Солдат опустился на колено и обдал меня холодным взглядом. Лицо обрамляли сальные волосы.
– Ты, значит, ведьма? – спокойно спросил он.
Мама умолкла и только всхлипывала в углу, не отпуская его. Молчали все: незваный гость полностью приковал внимание.
– Меня зовут Далила.
Он слегка растерялся.
– Что ж, прошу извинить. Я сержант Ричардсон. Для тебя можно Эрик. – Говорил он, как и выглядел, развязно, с ленцой тянул слова. Не удивлюсь, если изо рта сейчас выскользнет змеиный язык.
Стражник – Эрик – палец за пальцем сдернул правую перчатку и коснулся моей щеки. Я вздрогнула и чуть не отпрянула – но он не причинил мне боли, а лишь зачесал прядь за ухо. К горлу моментально подкатило.
Я рухнула на колени, и меня вырвало бесцветной желчью.
– Прости, Далила. – Голос выдал сожаление. Эрик подался ко мне и шепнул на ухо: – Я не обижу. Мне нужна только ты. Пойдешь подобру-поздорову – никого не трону. – Пахнуло гнилью, но не просто изо рта, а от самих слов – так он их произнес.
Я коротко кивнула, и стражник хмыкнул, хлопнул меня по спине.
– Умница.
Я инстинктивно сгребла остатки воли в кулак и оцепенело встала. Не позволю навредить семье!
– Поехали отсюда. – От его притворного добродушия не осталось и следа.
– Молю, не забирайте мою Далилу, она еще совсем дитя! – Казалось, мама всерьез надеется прослезить самодура и ждет ответа.
Ответа не последовало. Эрик лишь показал глазами, чего хочет. Я прошаркала к матери.
– Мама, не бойся за меня. – И улыбнулась как можно убедительнее.
Улыбка явно вышла совсем холостой, но мама все равно поверила и сдалась. Хватка разжалась, и руки бессильно опали на пол. Раздался поверженный всхлип.
Сержант отпихнулся от нее ногой, будто брезгуя, что позволил дотронуться до себя жене пахаря.
– Пора в путь. Извините, если что не так. – Он весело осклабился.
Я подступила к нему.
– Сержант…
– Ну что ты, просто Эрик. – Улыбка расползлась шире. Я кивнула.
– Можно взять кое-что в дорогу?
– Что? – нахмурился он.
– Священное слово Владык, Каселуду.
– Там, куда мы поедем, Каселуд предостаточно.
– Это наша семейная. Чтобы помнить родных.
Я сделала как можно более покорный, смиренный вид – в моем состоянии это нетрудно. Подумав какое-то время, Эрик кивнул.
– Но будешь тише воды.
Я побежала в комнату за книгой.
Мы вышли на двор, и я увидела отца – его скрутили двое солдат. Левая щека понемногу отекала, подбитый глаз-щелка уже налился иссиня-багряным цветом. Он брыкался и, когда его отпустили, упал на вытянутые руки. Том смирно лежал на руках у Фредерика, а Бен куда-то запропал.
Я бросила последний взгляд на дом, запечатлевая его в памяти. Обшарпанный. Старый. Покосившийся. Но родной.
Солнце стояло высоко, проливая весеннюю теплоту на кожу – казалось, чужую, не мою. Где-то вдали играли дети, не подозревая, как жестока бывает жизнь.
В какой-то миг я запнулась и уперлась взглядом в босые ноги – столь маленькие рядом с сержантскими следами. Семья молча смотрела мне вслед, а маму душили рыдания. Она правда так меня любит?
Братья и отец не махали, не кричали – может, думали, если попрощаться, станет слишком очевидно, что это не сон. Я не знала, что сказать, и посмотрела в сторону убранной, готовой к очередной весне пашни.
Мы прошли мимо колодца. Я так хотела сохранить в памяти его очертания, зарисовать в душе неровную кладку, торчащие тупоугольные камни и местами слишком глубокие щели. В нем звучно плескалась вода. А изумрудный свет еще там? Или, может, в лесу? Вот бы он вновь указал мне путь.
Все слишком быстро пролетало мимо.
Хотелось запомнить землистый запах прелой палой листвы. Хотелось запомнить шелест безмятежных деревьев, когда ветер качает их растопыренные пальцы-ветви. Хотелось опять вскинуться на Фредерика, зажать уши, когда плачет Том, и смеяться, когда агукает. Хотелось, чтобы Бен бегал и колдовал, а я ехидно улыбалась. Хотелось открыть душу маме. Умоляю, отец.
Как быстро все пролетало!
Меня посадили в запряженный фургон. Стражники устроились спереди, Эрик оседлал гнедого жеребца, и мы тронулись в путь. Таяло в дали место, которое я четырнадцать лет называла домом. Когда-то я с замиранием сердца мечтала покинуть его безопасные стены – но не таким образом.
Предоставленная самой себе в тени под навесом фургона, я раскрыла Каселуду.
Не слов ее я искала, не мудрого совета на страницах, а единственное, что связывало меня с любимым.
Да, голубизна померкла, лепестки пожухли, но вот он, лазурчик. Покорно ждет меня.
Я закрыла книгу, гадая, какая судьба уготована пойманным в силки ведьмам.