Глава двадцать третья Далила

Есть на свете предания древнее времени. Их пламя давно отжило свое – но тлеет еще одна такая легенда, кою шепчут опасливо, страшась навлечь на свет ее уголька взгляд утеса Морниар. Молвят, что однажды были сотворены семь реликвий из семи первородных цветов, некогда раскрасивших Минитрию. Каждая – орудие особенного свойства. Если они существуют, то неведомо, где ныне сокрыты.

– Еретическое писание изгнанного ученого. Брициус Ливвери

Мать Винри будила мое любопытство. Сразу я ее не раскусила: хорошая ли, строгая или добрая, жестка или ласкова? Стан тонок, на щеках румянец, глубокие глаза – под стать двум мрачным неподвижным ледникам. Волосы спрятаны под изгибами покрова с золотым кантом, а шея и грудь укрыты платком.

Сразу после заседания незримые руки оттянули меня в сторону. Эрефиэль не скрывал беспокойства, что-то обещал, но что именно? Как я отвечала? Этого память не сохранила.

Меня вывели из здания суда на воздух, где уже ожидала сказочного вида карета на изогнутом замысловатом каркасе – казалось, его завили из распущенных локонов. Карету изысканно оторачивала золотая кайма.

Дверцы были двойные, под ними – ступенька, а внутри лучились киноварным багрянцем столь изысканные подушки, что я стыдилась сесть. Особенно в грязной ночной сорочке. Мать Винри устроилась напротив.

Мои руки на коленях стиснули сорочку в ком – в такой же ком все сбилось и в душе. Пальцы на ногах поминутно сжимались, сучили друг о друга. Взгляд приклеился к полу кареты, мерно катящей в потоке экипажей по улицам Клерии.

Мы почти не говорили. Монахиня роняла редкие фразы и указания, я молча кивала – вот и все. Что бы я сейчас услышала от мамы? Вернее всего, слегка потянула бы меня за ухо и шепнула: «Что нужно сказать?»

– Спасибо, – робко вымолвила я. Поблагодарить как подобает не хватало сил.

Мать Винри помотала головой.

– Пока не стоит, дитя. Быть может, еще успеешь меня невзлюбить.

Я сильнее сжала ночнушку и вновь сломленно, боязливо подала голос:

– Куда мы едем?

– В монастырь Праведниц.

Почти не доводилось о нем слышать. Отец, бывало, упоминал церковь вскользь, но не мне лично и всегда с уважением. Почему такое чувство, будто всем вокруг известно что-то, чего я не знаю? Для меня это всего лишь обособленный женский монастырь.

– Я стану Праведницей?

Монахиня кивнула.

– А как это? – добавила я.

– Будешь жить с нами, заботиться о святых образах Семян и Владык. Церковь – это место, где царит почтение. В церковь приходят вознести Владыкам молитву, преклониться перед ними. А еще там раз в год собирают великую подать для лордов.

На улице шумела толпа. До меня доносились смех и бодрая речь – слишком оживленная, чтобы разобрать изнутри кареты. Да и мешала этому тоска.

– А с родителями можно увидеться?

Лишь этот вопрос монахиня обошла молчанием.

* * *

Карета остановилась, кучер открыл дверцы… и увиденное меня потрясло. Я затрепетала, невзирая на то что сердце уже успело закаменеть.

Мрамор монастыря был столь белым, что я сочла его слоновой костью. Над окружающими домами возвышались его огромные двойные врата – казалось, под рост истинного великана, пусть и не очень широкие. Стены были, вероятно, этажей в пять, хотя сказать наверняка трудно.

На вратах красовались рельефы двух женщин лицом к лицу, скрупулезно вырезанные от ресниц до морщинок на струящемся священном одеянии. Обе – на коленях, руки молитвенно сложены в замок, головы склонены в вековечном благоговении. А эти напряженные точеные ноги с упертыми в пол пальцами и поднятыми пятками! Я так залюбовалась этим произведением искусства, что даже не заметила ступеней.

– Осторожнее. – Настоятельница не шла, а почти парила над ними.

Неужели она и откроет врата? Откуда только возьмет силы? Наверное, надо постучать? Детские наивные вопросы отпали сами собой, когда снизу врат я разглядела неприметные обычные двери.

Внутри по длинным начищенным коридорам расхаживали исключительно женщины, и все, под стать матери Винри, в белом – в знак невинности и благочестия. Бурный молочный ручей меж голых, аскетичных стен. Я напоследок возвела глаза к желто-серому небу. Пахнуло чем-то безжизненным.

– Не стой! Нужно еще тебя отмыть! – Мать Винри втолкнула меня в поток сестер.

* * *

Я вошла в полупустое помещение. По счастью, мыться мне позволили самой.

– Не засиживайся. Мать Маргарет поможет одеться, и затем отыщи меня.

Лязг двери пробрал тело. После неумолчного гула тишина давила на уши. Мне дали время обдумать прошлый день, и я вдруг сообразила, что даже не пыталась трезво вместить в уме происходящее.

По плиточному полу комнаты стелился мягкий пар. Посередине стояла непривычно большая деревянная ванна-лохань. Скинув ночную сорочку, я оглядела грязевые кляксы на себе и подошла, бережно влезла в воду.

Чудодейственный жар объял мое скрюченное тело, тотчас расковывая холодные конечности и расслабляя сведенные судорогой пальцы на ногах. Я погоняла, поплескала воду туда-сюда.

Сколь неуловима и скоротечна эта передышка, минута покоя перед новым нырком в пучину. Каково же быть Праведницей, молиться, разговаривать кротко и умиротворенно?

Засохшая грязь отходила кусками с кожи и таяла, а с ней из пор вытекали воспоминания о доме, о скучных деньках, о встречах с друзьями. Как я за что-то дулась на Фреда. Как Бен ссадил коленку, слезая с дерева, и рыдал, умолял не рассказывать маме с папой. Память вытекала, теряя привычные очертания, рвала себя на клочки, покуда не истекла до последней капли.

– Мама говорила, что Хаар обладает безграничными возможностями, – произнесла я в пустоту ванной. Вот бы и мне истаять в туман, соскрести краски с холста и написать себя заново.

Подходила к концу дарованная мне передышка. Я жесткой щеткой принялась отскребать самые заскорузлые пятна грязи. Взгляд упал на дорожку шрамов, что говорили об утрате, о скорби, о любви. Я скользнула пальцем по их бугоркам, как по меткам в календаре, силясь припомнить, когда какой нанесла.

Один – в тот день, когда Бен особенно рьяно помогал по хозяйству. Естественно, с новым пером за ухом. Хорошо помню, потому что порез вышел глубже и шире и тогда меня на миг охватил приступ паники.

Другой будил смутное воспоминание, как Фредерик молча отдает мне свой кусок хлеба. Я взяла – не от голода, а потому что он редко так искренне проявлял чувства.

Где-то среди отмеченных рубцами дней был самый первый, когда измученное сердце билось как будто издали, а прерывистые вздохи спотыкались друг о друга. Я ничего не чувствовала. Тогда впервые и вспорола руку, чтобы с кровью излить из себя горе и гной истлевающей души. Этот шрам где-то здесь, затерян в полчище собратьев.

Палец скользил ниже. Вот день, когда отец взволнованно преподнес маме серебряное ожерелье…

И тут одну отстраненную мысль перерубило другой.

– Книга! – вскричала я и заметалась в лохани, выплескивая на плиточный пол воду с разведенными воспоминаниями.

Почти весь пар уже осел. Я, поскальзываясь, бросилась к сложенной в углу одежде. Полагалось, что нужно позвать на помощь другую Праведницу, но некогда: Эрик забрал мою книгу!

* * *

Я наспех натянула рясу и на третьей судорожной попытке повязать покров сдалась: затянула под подбородком простым узлом, а не наложила как надо – поверх пучка волос. Ряса вообще оказалась задом наперед.

Зашлепали по мрамору коридора мои мокрые пятки. Белые башмачки с белой же каймой я сжимала в руке, петляя между моими новыми сестрами – шаг их был размерен, не суетен. Смотрели на меня так, словно в святая святых ворвалась мокрая собака.

Все видели, что я бегу не просто так, и расступались – но ни одна не дрогнула.

– Куда это ты летишь? – грозно нависла надо мной мать Винри, но, вглядевшись, чуточку поостыла.

– Мне надо к Эрику! – воскликнула я.

Она нахмурилась.

– Солдату, который тебя привез? И зачем же?

– Он забрал мою книгу.

Настоятельница виновато замешкалась. Сестры оборачивались на нас и шушукались, но она будто не замечала.

– В это путешествие ничего с собой брать нельзя. – Она сжала мне плечо.

– Умоляю, это всего лишь Каселуда. Наша семейная, чтобы помнить родных.

Мать Винри испустила вздох и с пониманием кивнула.

– Что-нибудь придумаю.

* * *

Пожурив меня за выходку, мать Винри направилась со мной к матери Маргарет, чтобы привести в человеческий вид. Ее пальцы порхали над одеянием, будто ваяя шедевр искусства. Она показала, как повязать покров, как затянуть – и все умиротворенно, ласково. Я затаила дыхание, когда на глаза ей попались шрамы, но напрасно: монахиня промолчала. В мгновение ока ее не по годам ловкие пальцы прошлись по швам и плотно затянули на мне белую рясу, красивее которой я ничего в жизни не надевала. Увы, любоваться ей было некогда.

– Иди к настоятельнице, она ждет. – Монахиня одарила меня напоследок теплой улыбкой.

Я постеснялась спросить, куда конкретно идти, и молча шагнула за порог.

Тотчас меня оглушило непередаваемым чувством того, что я не в своей тарелке. Не готов еще мой отскобленный от краски холст к новому мазку. Меня швырнули в воды новой жизни, не позволив даже отдышаться.

Я плутала по монастырю, пока не наткнулась на мать Винри – точнее, она на меня.

– Далила! Весь день тебя ждать? – Ее рука ухватила меня из ниоткуда и втянула в кабинет. – Понимаю, слишком насыщенный день, но соберись уже! – негодовала монахиня. Я почти ничего не поняла. – Далила, слышишь меня?

Пришлось сосредоточиться, пока она вкратце объясняла мои будущие обязанности

Во‑первых, мне предстоит помогать в храме и являть собой светлую, безукоризненную служительницу Владык. Во‑вторых, день ото дня учиться истории, постигать правду о мире – отец бы многое за это отдал. В‑третьих, не отказывать в помощи страждущим, олицетворяя все самое лучшее и бескорыстное в человеке.

На четвертой обязанности – точнее, запрете – я смутилась.

– Нельзя прибегать к чарам?

Мать Винри замолчала и посмотрела на меня.

– Естественно, ведь ты ведьма. Одно из условий помилования – полный запрет на магию. А иначе тебя отлучат от церкви. – Она помялась. – И Эрефиэля это очень обременит.

Я поникла. Не то чтобы дар мне очень дорог или нестерпимо тянуло им воспользоваться – просто меня лишили самого важного: права выбора.

Мать Винри вздохнула, сгоняя с себя напряжение. В мгновение ока возвратились ее благодушие и доброхотство вместе с прежним обликом – обликом преданной долгу монахини. В мимолетном порыве откровенности она присела ко мне и участливо заглянула в лицо. Я позволила себе впить ее доброту.

– Послушай, что я скажу. Мир вокруг тебя несправедлив, но так уж он устроен. Да, твоей участи не позавидуешь. Тебе еще многое предстоит обдумать, но, поверь, иного выхода у нас не было. Только костер. – Она кивком указала мне на руку. – У всех свое бремя, так что я не стану выпытывать твоих тайн, но и снисхождений от меня не жди: я не допускаю лицеприятия. Хотя, конечно, сочувствую тебе, и если захочешь открыть душу, то всегда постараюсь выслушать.

Я кивнула. Смысл ее слов отчасти ускользал, зато все возмещала ласка в голосе. Мать Винри заранее извинялась за взыскательное отношение в будущем. Отец всегда делал так же. Я отстранилась, чувствуя себя беззащитной.

– Есть тут еще такие, как я? – Моя голова свисла на грудь, пальцы теребили узел на рясе, за что монахиня тут же шлепнула мне по рукам.

– Ведьмы? Да, но старше. Последней уже семьдесят, и она из самых старых Праведниц. Раньше ведьм было больше, но, по счастью, вас все меньше с годами.

По счастью? Значит, я зря родилась – такого она мнения? Стало обидно.

– Я с ней встречусь?

– Обязательно, – уверила мать Винри.

Загрузка...