Новый год 2001 на 2002 год прошёл тихо. Это была скромная, почти стерильная домашняя атмосфера. Родители, заботливо накрывшие стол, телевизор с праздничными огоньками и шампанское, которое никто не пил с радостью. Казалось, ничто не напоминало о прошлом, но именно эта тишина оглушала сильнее любой бурной вечеринки.
В 2001 году случились две утраты. Костя, близкий друг, умер на руках, оставив после себя незаживающую рану. Его смерть разрушила чувство безопасности, заставив осознать, как хрупка жизнь. Одновременно с этим произошло расставание с Анной, которая была источником вдохновения и опоры. Её уход опустошил так же, как потеря Кости. Два удара в одно место оставили глубокую пустоту. Декабрь стал временем борьбы с эмоциями. Сначала пришёл гнев – на судьбу, обстоятельства, на собственную беспомощность. Была вина за то, что ничего нельзя было изменить. За то, что не получилось спасти друга, что не удалось удержать любовь. Затем накатила апатия, превратившая мир в серую дымку. Люди рядом смеялись, говорили, поддерживали, но всё это воспринималось как фоновый шум, далёкий и ненужный.
Новый год, обычно символ обновления, в ту ночь казался подтверждением одиночества. Родители смотрели с тревогой, не зная, как помочь. Но и слов поддержки не требовалось – пустота внутри была оглушающей. Тишина ночи напоминала лёд: холодный и острый, пронизывающий насквозь. Каждая минута напоминала об утратах. Это состояние было похоже на «замороженную травму». Любая попытка осмыслить события наталкивалась на стену из подавленных эмоций, которые боялись вырваться наружу. С точки зрения психологии, это был защитный механизм. Психика замерла, пытаясь удержать внутренний мир от разрушения. Однако онемение не приносило облегчения. Жизнь шла вперёд, но ощущалась как пустая оболочка. Эта ночь стала напоминанием: чтобы жить дальше, нужно найти в себе силы столкнуться с болью, а не прятаться от неё. Но тогда этот путь казался невозможным.
Тишина Нового года стала лишь продолжением той пустоты, что уже поселилась внутри. Это было состояние полной неопределённости, как если бы жизнь перестала идти своим привычным путём и застыла на распутье. Никакие планы, никакие мечты не выглядели реальными. Все прошлые ориентиры потеряли значение, а новых ещё не появилось. Каждый день казался одинаковым: встаёшь, делаешь то, что нужно, но ничего внутри не меняется. Было ощущение, будто мир продолжает жить своей жизнью, а сам находишься где-то в стороне, наблюдая за всем через мутное стекло. Будущее представлялось размытым и чужим. Казалось, что любые попытки строить планы или принимать решения были бессмысленными. Даже те цели, которые когда-то вдохновляли, теперь казались далёкими и ненужными. Планы на год, обычно записанные к январю, не рождались. Всё шло по инерции. Однако внутри этой неопределённости медленно пробивалась мысль: а что дальше? Не было ни ответа, ни ясного направления, но этот вопрос становился всё громче. Он звучал как внутренний голос, который заставлял искать хоть какой-то смысл. Неопределённость угнетала, но в ней скрывался и потенциал. В отсутствии чётких ориентиров было что-то освобождающее. Это был момент, когда всё старое отпало, а новое ещё не возникло. Хоть это состояние и вызывало тревогу, оно оставляло место для переосмысления. К середине января начали появляться первые намёки на изменения. Вопрос "что дальше?" стал толчком к размышлениям о том, что действительно важно. Постепенно пришло осознание, что нужно что-то менять. Не ради кого-то, а ради себя. В этой пустоте появлялись проблески новых идей и стремлений. Пока они были зыбкими, как мираж, но они начинали формировать основу для нового пути. Этот путь ещё не был ясен, но сама мысль о нём давала надежду на то, что впереди может быть не только боль, но и что-то светлое.
Я начал анализировать, что нового появилось в университете. Учёба, которая раньше казалась просто обязательством, теперь привлекала внимание иначе. В поисках хоть какой-то опоры взгляд остановился на тех вещах, которые раньше оставались незамеченными. Лекции стали восприниматься глубже, а в общении с преподавателями и одногруппниками начал улавливать новые оттенки. Это был не просто процесс получения знаний – в этом виделся шанс найти что-то новое, что могло заполнить внутреннюю пустоту. Появились мысли о том, чтобы попробовать себя в чём-то другом, выйти за рамки привычного. Университет стал казаться не только местом для учёбы, но и пространством возможностей, которые до этого не замечались. Всё это выглядело не как внезапный поворот, а как медленный процесс, где из хаоса начинали вырисовываться намёки на порядок.
В процессе учёбы меня поразило полное отсутствие контроля со стороны преподавателей и родителей. После строгости школы и родительского влияния эта свобода была одновременно ошеломляющей и непривычной. Никто не проверял, ходишь ли ты на лекции, сдаёшь ли задания, интересуешься ли вообще тем, что происходит в аудиториях. Преподаватели были скорее наблюдателями, чем наставниками, и от них не было никаких требований, кроме базовых – сдать зачёты и экзамены. Родители, которые раньше интересовались каждым шагом, словно отошли на задний план. После поступления в университет они как будто решили, что их миссия выполнена. Даже несмотря на мои переживания, которые стали особенно яркими в 2004 году, они никак не вмешивались в процесс учёбы. Никто не напоминал о долгах, не уговаривал ходить на пары и не пытался узнать, как вообще идут дела. Эта свобода была новой, и на первых порах она казалась неким вакуумом. Все решения приходилось принимать самому: идти на лекцию или остаться дома, участвовать в семинарах или делать вид, что ничего не происходит. Никакого давления сверху, никаких строгих рамок – всё зависело только от меня.
По мере того, как это осознавалось, становилось понятно, что отсутствие контроля не обязательно облегчает жизнь. Наоборот, такая полная свобода могла быть обманчивой. Никто не заставляет, но и никто не поддерживает. Все последствия выбора, удачные или провальные, ложатся только на твои плечи. Это был своеобразный вызов – научиться нести ответственность за свои действия без привычной опоры в виде старших. В этом состоянии сам стал предоставлять учёбе тот уровень внимания, который считал нужным. Понял, что университетская система построена на принципе самостоятельности. Преподаватели не гонятся за тобой, но они ждут, чтобы ты сам пришёл и начал работать. Это была свобода, которая требовала дисциплины, и именно её мне пришлось осваивать заново.
Я был предоставлен сам себе: свобода, свобода и только свобода. Это состояние одновременно вдохновляло и пугало. С одной стороны, никто больше не диктовал, как жить, что делать, с кем общаться. С другой – эта свобода ощущалась как пустота, где не было привычных ориентиров. В университете всё только начиналось. Новые друзья появлялись медленно, осторожно. Мы были чужими друг для друга, пришедшими из разных школ, с разными интересами и опытом. Каждый из нас уже был более-менее сформированной личностью, со своим взглядом на мир, но при этом искал поддержку. Отношения в группе не успели сложиться. Мы всё ещё присматривались друг к другу, проверяли, кто станет близким, а кто останется просто знакомым. Этот этап напоминал процесс адаптации, где каждый пытался найти своё место в новой среде. Было ощущение, что все мы находимся в состоянии поиска – друзей, понимания, а, возможно, и самих себя. В этой неопределённости особенно остро ощущалось одиночество. Свобода, которой я так долго хотел, теперь оборачивалась необходимостью справляться с этой неопределённостью самому. Но вместе с этим приходило осознание, что именно в таких условиях формируется что-то новое. Это был период роста, пусть и через страх и неуверенность.