Он всё еще пытался сохранить здравый рассудок. Для этого нужно было найти объяснения загадочным явлениям. Какие-то реальные события, может быть, травматический опыт из раннего детства этой девочки, что-то, что безусловно было «на самом деле». Что-то из ее жизни, что он мог бы вспомнить. Например, как он отшатывался от чего-то ужасного, вжимаясь в спинку стула, – может быть, это было в кабинете стоматолога? Дети боятся зубных врачей, и несколько десятков лет назад с анестезией было всё далеко не так благополучно, как сейчас. Помнишь, как та тетка заехала тебе сверлом в десну? И потом тебя же отругала: «Что ты дергаешься, я просто не туда попала!» Это было уже в школе, а что было раньше – ты ведь не помнишь? Могло быть что угодно.
Это правда.
Но представить себе, как эта девочка обвисала в стоматологическом кресле, как будто привязанная, как будто потеряв сознание, он не смог.
Точно так же мысли об ужасном насилии в детстве вызывали озабоченность: говорят, это случилось почти со всеми, и никто не помнит, значит, надо вспомнить, это ужасно, но хоть что-то объясняет… И ничего, кроме этих мыслей, никакого эмоционального отклика, никаких картинок.
Да, он перенес две операции с наркозом, но он лежал на столе, а не сидел, привязанный к стулу, и никто не требовал от него выдать информацию, которую он не хотел раскрывать, он не испытывал пылающей, ледяной ненависти к врачам, он не собирался бороться с ними, не готовился победить в неравной борьбе, не оплакивал себя и не боялся таким запредельным, невыносимым ужасом.
И теперь, и в дальнейших сессиях с М. он будет упорно задавать себе один и тот же вопрос: чем этот кошмар был в реальной жизни?