Однажды я прочитал книгу. К сожалению или к счастью, она мало известна. Как по мне, так это замечательная книга, трогающая до самого сердца и хорошо написанная. Но если бы она была широко известна и популярна, вроде «Гарри Поттера» или «Трех мушкетеров», и если бы мне пришло в голову считать себя героем такой известной книги, вы могли бы совершенно справедливо рассмеяться мне в лицо или покрутить пальцем у виска, и я бы с вами согласился.
Бог миловал, я оказался героем почти совсем неизвестной книжки, и не книжки даже… Но записанной истории.
Я узнавал себя медленно и трудно, я отказывался верить – не сходству даже, сходства я никакого не видел, – но навязчивому чувству узнавания, тянущей пустоте в груди. Я пришел к своей знакомой, которая тоже читала этот текст, она филолог, литературный редактор, она разбирается в текстах, я спросил ее: «Скажи мне как редактор, найди десять отличий, ну или хотя бы найди три отличия между мной и человеком в этом тексте». Я просил ее найти отличия не потому, что мне казалось, что я похож на героя. Я был уверен, что сходства нет. Но не мог отделаться от мысли, что он – это как будто я.
Однажды в юности ей, той, что была здесь раньше, пришлось услышать свою собственную историю, рассказанную ей подругой о третьей подруге, с ее слов. То есть эта третья рассказала второй ту историю, как будто это с ней самой случилось. И пока моя девочка слушала, ей становилось не по себе, потому что ход событий и даже детали были знакомыми, но звучало это со стороны, как чужое. И была растерянность, а потом возмущение: как так? Это же мое! Что-то такое же было и со мной, когда я читал. «Что этот тип делает в моем пиджаке?!»
И я пришел к Стиле и рассказал ей об этом. Мне нужно было, чтобы она назвала отличия, показала мне их. И я убедился бы, что они действительно есть, вполне определенные, решительные. И я бы тогда с облегчением выдохнул: не я. Это было слишком – быть героем того текста. Уж слишком. Я знал, что я – попроще. Но в душе всё равно саднило беспокойство. Как будто я услышал свою историю, но… приукрашенной?
И я спросил Стилу: чем я отличаюсь от этого Симона?
Ты теплее, сказала Стила. Живее и теплее.
Мне этого хватило, я готов был схватиться за любую мелочь – и схватился, и успокоился. Но ненадолго. Потому что от этого текста как будто истончилась стена между мной и моей памятью, и какие-то звуки, какие-то краски и чувства как будто стали проникать с той стороны. Это если предположить, что я есть, и моя память есть на самом деле, и я не сочиняю себя, а я есть.
Я даже вспомнил тогда, что я не просто «жила-была девочка, оказалась мальчиком». Я вспомнил то странное и страшное ощущение, когда я и это тело были друг другу испуганными незнакомцами. Я согласился признать, что я не всегда был здесь. И это был отчаянный, отважный и безумный шаг.
Потому что до того у меня был паспорт, в котором не про меня была только строчка «пол женский».
Но с этого мгновения все строчки в моем паспорте стали не про меня. И подтвердить свое существование – не кому-то, самому себе подтвердить! – мне стало нечем.
Это было самое долгое и самое кошмарное время для меня, когда я не просто не знал, кто я. Я не знал, есть ли я вообще. Или я – та же самая женщина, которая и жила здесь раньше, но которая сошла с ума и считает себя литературным героем.
Литературный герой казался мне слишком красивым, слишком умным, слишком благородным. Образцово-прекрасным, слишком блестящим, чтобы я мог позволить себе вольготно и радостно успокоиться, считая себя им. Я-то совсем не такой! А он-то! А я-то…
Но душа снова и снова откликалась на это имя, душа рубила с плеча: на самом деле всё было не так, на самом деле всё закончилось гораздо хуже, на самом деле и цвет волос был совсем не такой, как описано. Я знаю! – твердила душа.
Кончилось тем, что я перекрасил свои (её) прекрасные темно-русые волосы в белый – чтобы соответствовать моему представлению о герое, хотя он был описан в книге темноволосым. Я всегда считал – потому что она всегда считала, что этот цвет ей категорически не идет, – что этот цвет не идет мне. Но я просто понял в один отнюдь не прекрасный день, что, если я сегодня же не стану светловолосым, – сойду с ума. И я пошел в магазин, прошелся вдоль полок с красками и выбрал наобум что-то более или менее подходящее, просто по картинке на коробке.
Потом я стоял перед зеркалом, смотрел на еще влажные обесцвеченные волосы и считал себя самым красивым человеком на свете – так мне нравилось на это смотреть. Это было… уютно. Вот теперь мне было спокойно и совсем не страшно смотреть на себя в зеркало. Хоть что-то во мне было мое.
Но ужас неизвестности отступил совсем ненадолго. Я всё еще не знал, существую ли я на самом деле.
Я не сомневался в том, что я – настоящий я. Никем, кроме себя, я и быть не могу и не мог. Я не могу быть вами, я не могу быть Васей, Машей, кем-то ещё. Конечно, поскольку я как-то существую, образуются приметы и следы моего существования. Поскольку я люблю чем-то заниматься, что-то делать, остаются следы моей деятельности, вполне материальные следы. Я настоящий кто-то, это бесспорно.
Но если я еще говорю, что я не просто кто-то, а кто-то определенный, – здесь уже возникает тонкий момент: я, конечно, настоящий я. Но являюсь ли я тем самым конкретным кем-то?
Имею ли я право называться тем именем, которым называюсь? То есть не просто таким же, не просто общедоступным именем из святцев – а именем этого конкретного человека?
Имею ли я право называться этим человеком, присвоив его счастье и его боль, его победы и его потери, его смерть, его дело, его гордость и его слабость?
У меня не было ответа на этот вопрос. И так прошло еще около десяти лет.