Итак, мы договорились, что это – фантастика. И в рамках этой договоренности я пытаюсь правдиво рассказать об этом человеке, вернее – представляю его собственные попытки правдиво рассказать о себе.
А ты, читатель, у тебя своя голова на плечах, сам решишь, чему верить, а что счесть галлюцинацией или злонамеренным обманом.
Итак, я продолжаю.
Представьте себе, что однажды Лу набирается храбрости… Да нет, что уж там, храбрости ему всегда хватало. Он только не верил, что такое возможно: прийти к психологу, рассказать об этом – и не быть записанным в психи, и не оказаться втянутым в разговор про эзотерику. Рассказы о том, что так бывает, что есть прошлые жизни и память о них, приносили временное облегчение. Он вполне мог допускать, что так бывает. Вполне возможно. А бывают и сумасшедшие. Как понять, сам ты – действительно не псих? Вот этого-то он как раз и не знал: как понять.
Но все-таки он решился и заговорил об этом со своим терапевтом, назовем ее Анной. Он не сразу отважился признаться в этом… признаться в самом себе. Но когда признался, уже не отступал.
– Пожалуйста, имей в виду, что ты работаешь не с ней. Это я пришел на терапию. Это я твой клиент.
– А в чем разница?
И он затруднялся ответить. В чем может быть разница? Она – это она, я – это я. Как еще?
Он боялся, что это сумасшествие, психическая болезнь. Но когда Анна сказала, что он не похож на больного, – а он мог верить ей, потому что образование у нее было вполне соответствующее, – он как будто испугался еще больше.
– Почему это страшнее? – спросила Анна.
– Ну, если я псих, то это не лечится. А если это просто психологическая защита, значит, ее можно убрать…
Для него это значило – «…и я умру».
Этот разговор произошел за два года до того, как он позвонил в дверь к М. Вся его тоска и неуверенность, связанные с Вальпараисо, вместе с отчаянием и одиночеством оставались при нем.
С Анной они работали в основном не про это – человеку, который проходит личную терапию, есть о чем поговорить с терапевтом. У Лу тоже было много такого. В конце концов, он жил, жил по-настоящему, здесь и сейчас, и у него хватало проблем. И он много и усердно работал – как в группе, так и на личной терапии. Со временем он понял, что решает ее проблемы, той, которая была здесь раньше. Ее печали и потери, ее боль, ее несчастье, ее детство и ее жизнь – вот о чем он говорил с терапевтом. И боялся, отчаянно боялся, что однажды ее раны будут исцелены – и что тогда? Если он и правда всего лишь ее психологическая защита, то он уже будет не нужен тогда, так? И исчезнет.
Но всё не исчезал и не исчезал.
И когда однажды почувствовал, что добрался до своей собственной проблемы, это было потрясающее ощущение. Разница казалась тонюсенькой, как угол в один градус, – но на значительном расстоянии приводила к существенным различиям в характере и жизненных подходах. От нее требовалось делать всё на отлично, а лучше – просто быть отличницей. Этого было бы достаточно. Впрочем, ей не удавалось и это. Но он – он должен был быть лучше всех. Не сказать, чтобы он был успешнее, чем она. Но у него была другая задача. Другие проблемы. Она и представить себе не могла то море стыда, в которое он погрузился, добравшись до себя. Ей не было стыдно от своих неудач, ей было печально и одиноко. Он каменел от стыда. И это было как минимум забавно – обнаруживать и сравнивать.
Порой он все-таки возвращался к теме своей двойственности, особенно когда её проблемы были в целом разрешены и он остался один на один со своими. Он пытался рассказать о том, что было ему тогда доступно.
– В этой истории есть как будто бы две части… Одна – прекрасная, про счастье, радость, успехи… любовь…
– Ты помнишь, когда и как она очаровалась Вальпараисо? – спрашивала Анна.
И он принимался думать, думать. Как? Когда? Она?.. В самом деле, ведь это могут быть ее фантазии…
И вот он узнал, что есть способ, который помогает поднять «забытую» память, которым работают с тяжелыми травмами, достаточно «протокольный», достаточно «инструментальный» и «технический», но без химических веществ, без внушения, без изменения дыхания. Сейчас неважно, какой именно способ, – достаточно того, что Лу он внушал доверие именно своей техничностью и протокольностью. «Настоящий научный метод». Лу предположил, что если «там и тогда» что-то действительно было, если и в самом деле это отрывочки настоящей памяти просачиваются сквозь время и пустоту, то этим способом можно их добыть точно так же, как добывают вытесненные воспоминания травматиков. Или, наоборот, с помощью этого метода можно выявить, какие здешние травмы прикрываются такими символическими картинами.
Ему было уже почти невыносимо тяжело в его вынужденном молчании и одиночестве: тоска и неопределенные, бесформенные страхи, отголоски отчаяния и горя душили его, разрывали его тело, причиняя почти физическую боль. Он всё больше замыкался и отдалялся от людей – даже от близких. Особенно от близких. Обычное дело. Так и происходит с человеком, которому не с кем разделить свое горе, не с кем даже поговорить о нем. Он понимал это, и ему не нравилось то, что с ним происходит, не говоря уже о том, что это было просто тяжело.
Наконец он узнал о способе, который показался ему заслуживающим доверия, нашел специалиста, практикующего в этом подходе, пришел на прием. Я хочу знать, сказал он. Я хочу уже что-нибудь знать наверняка, и мне так тяжело, что почти всё равно, в чем я смогу быть уверен. В том ли, что это было на самом деле, или в том, что это игры сознания и бессознательного, психологические защиты, фантазии, глюки… Лишь бы знать определенно. Лишь бы остановить эти качели: я есть – меня нет – я есть – меня нет – а кто я тогда?
Пусть что угодно, лишь бы что-то одно.
Когда-то потом он показал ей записи сессий, которые он прилежно вел. В них он называл ее М. Этот инициал не имел никакого отношения ни к ее фамилии, ни к имени. Почему так, спросила она. Я называю тебя Мелани. Почему? В честь Мелани Кляйн. Но почему? – удивилась М. Он пожал плечами. Тебе идет.
Но позже он думал о ней просто: М. И еще позже усмехался: как у Джеймса Бонда.
Он приходил и садился на стул, М. садилась на стул напротив, брала ручку – такую обыкновенную, которой пишут в тетради. Ручка у нее была белая с синим прозрачным «хвостиком» на конце. Из окна за спиной М. в синий «хвостик» попадал свет – получалось, как будто зажигается синяя искра. В первый раз М. случайно взяла эту ручку: просто была ближе. Потом Лу попросил, чтобы была эта ручка. Для него это было как тайная шутка, невинная проказа, намек на фантастический телесериал. Как будто в руках у М. оказалась ультразвуковая отвертка Доктора Кто. Лу и стал называть ее «отверткой». Это было правильно: инструмент. Вскрыть мозг, развинтить каркасы и решетки, извлечь чудо из обыденности, выковырять тайну.
Первые две или три встречи он не записал – потом жалел об этом, но что уж теперь. В дальнейшем он скрупулезно, насколько мог, составлял отчеты: всё, что мог вспомнить о происходившем в сессии, все свои ощущения, эмоции, приходившие мысли и возникавшие перед внутренним взором картинки, порой мимолетные и хрупкие, как слюдяные лепестки, порой навязчивые – не отмахнешься, не оттолкнешь… Всё, что только мог, он записывал в тот же день или на следующий.
А в первые дни он просто растерялся. Может быть, он и надеялся на то, что его «воспоминания» окажутся подлинными, но уж никак не рассчитывал на это всерьез.
А оно…