– Неужели сам научился? – удивлённо посмотрела на пастушка Луша.
– Да как сам? Присматривался, как покойный Макарыч играет. И стал пробовать.
– Не, я не слыхала, как покойный Макарыч играет. Нас тут тогда не было.
Бурёнка последнее время стала показывать строптивый нрав, могла и удрать из стада, повернуть и прибежать домой, вот Луша и приноровилась каждое утро гонять её на луг.
Пастушок Стёпка идёт, на самодельной дудочке играет. Свирелька называется. И Луша рядышком идёт, Бурёнку хворостиной подгоняет, свирельку слушает. Так ласково звучит, что душа поднимается к небу и там, раскинув крылья, летит вместе с облаками. Коровы идут, то ли слушают свирельку, то ли им до неё дела нет – неясно.
Стёпка сирота. Одежда вся латаная-перелатаная, даже непонятно, какой кусок от первоначальной ткани остался. Сквозь дыры выглядывают худенькие плечи, располосованные старыми шрамами.
– А ты где живёшь? – интересуется Луша.
Дымово – село большое, Луша ещё только на своём краю немного людей знает.
– Дак, с коровами я.
– С коровами живёшь? – девочке захотелось прыснуть смехом, но сдержалась. Поняла, что фраза смешной только кажется .
– На барском скотном дворе. Сначала я у Макарыча жил, а как его не стало, перебираюсь как-нибудь. А ночевать разрешают в коровнике. Зимой, правда, холодновато бывает, но как только скотницы уходят на ночь по домам, я бросаю солому в угол, и там сплю. Возле коров не так холодно, а если в солому зарыться, так и вовсе тепло.
– Ну да… – неуверенно протянула Луша и посмотрела на пастушонка.
Худая шея торчала из рубахи. Как-то уж очень она голая. Где такой зимой согреться.
Но лицо светлое, чистое. Глаза большие и серьёзные.
– Ну, а теперь – почти лето. Теперь не замёрзну.
– Теперь не замёрзнешь, – засмеялась довольная Луша.
Познакомились Луша и Стёпка этой весной.
Пошла Луша на речку бельё полоскать. Хоть матушка строго-настрого запретила ей это. Ледок стал ненадёжный. Но Луше показалось, что с утра морозец покрепчал, подумала, что теперь можно, раз морозец. Оказалось, нельзя.
Она, может, и не провалилась бы, да на самый край проруби стала. Лёд и треснул, отломился кусочек, на котором девчушка стояла. Ахнуть не успела, как по пояс в ледяной воде оказалась. Схватилась за край проруби, хотела вылезти, а край снова отломился. Она опять, и снова в воде. Испугалась, а народу – никого. Ей бы кричать, может, кто-нибудь и услышал, а она постеснялась. Так, тихонько пробормотала «Помогите!», но это больше для порядку и себе под нос.
Но тут сани на берегу показались. Обрадовалась сначала Луша, но потом увидела незнакомого паренька, которой соскочил на ходу с саней, схватил вилы и с вилами к ней.
Глаза огромные, лицо мрачное, и вилы ещё зубьями угрожают. Подумала, что сумасшедший какой-то собирается её вилами в проруби окончательно погубить.
Но паренёк бросился животом на лёд, вилы положил поперёк:
– Хватайся за палку, – приказал.
Она и схватилась. Он с одной стороны держит, она с другой подтягивается. Но сил не было окончательно вылезти, мокрая одежда тянула вниз.
Тогда парень сам чуть ли не в полынью залез, Лушу за шиворот стал тянуть. Как лёд выдержал и вилы, и Лушу, и парня? Все легли своим весом, но как-то выдержал.
Уже потом парень Лушу, как мешок с горохом, стал по льду тянуть, не давая встать. И сам ползком. Так и выбрались на берег.
Лошадка смирно стояла всё это время, равнодушно наблюдая за барахтающимися маленькими людьми. Зато потом честно и скоро поспешила туда, куда правил паренёк.
– На, накройся, а свою шубу скидай, – парень снял с себя рваный тулуп и кинул Луше. Вот тогда-то девочка впервые и заметила его худую шею, потому что под тулупом у него была только простая рубаха.
– Не-е-е м-могу, – тряслась Луша.
– Можешь, быстро, – приказал он.
Луша непослушными руками кое-как скинула с себя мокрый тяжёлый овчинный полушубок и укуталась сухим тулупом.
– А ты к-как?
– Ничего, я привыкший.
– А ты з-з-знаешь, г-где мы живём?
– Возле Матвеевых?
– Угу.
Парень проводил Лушу до самой двери и только тут разрешил вернуть тулуп.
– М-матери моей не г-говори, если ув-в-видишь, – попросила Луша, но парень ничего не ответил, отвёл глаза.
Луша полезла на печь. Вскоре и перепуганная мать прибежала. Сказал, всё-таки.
Мать повытаскивала из печи томившиеся в тепле чугунки, и дочку туда, на место чугунков. Луше сначала и хорошо было, согрелась, наконец, но потом чуть душа не вышла вон, до того тяжко от жара стало. Просто почувствовала, как душенька её молодая уже и расставалась с телом, но зацепилась за самую макушку. Терпела Луша, терпела, а потом заснула. А когда проснулась, мать с отцом её из печки вытащили, да в баню понесли, окончательно уморить решили, думалось слабой Луше.
Но нет, выжила, не чихнула даже на следующий день.
Представлялось тогда, что и паренька кто-нибудь обогрел. Ведь не сухой тулуп надевал на себя. После мокрой Луши и тулуп вымок. Но долго его не видела, спросить не могла.
А потом, когда коров стали в поле гонять, узнала в пастушке своего спасителя, здороваться стали.
Мать и рассказала, что того Стёпкой кличут. И сирота он.
А Бурёнка молодец, вовремя характер показывать стала. Так думалось Луше. Уж очень приятно свирельку послушать. Вот и стали по утрам ходить вместе.
На лугу сели, как в последнее время всё чаще случалось, рядом на пригорке. Коровы привычно занялись своими коровьими делами. Сзади осталось село Дымово, неподалёку и чуть в стороне зеленел лес, а прямо перед глазами раскинулись цветущие родные просторы. Хорошо!
Луша передала узелок с тремя картофелинами и краюшкой хлеба.
– На, мать наказала тебе отдать.
Стёпка взглянул равнодушно.
– Вечером приходи пораньше, я спеку, вместе съедим.
– Ладно, – обрадовалась Луша приглашению.
Стёпка вновь заиграл.
Ночью, лёжа на печке, Луша думала о прошедшем дне. Мысли перескакивали с предмета на предмет, а потом и вспомнилось ей: а как же Стёпка тогда, весной?
В мокром тулупе, в холодном коровнике, один. Представила его в соломе, замёрзшего, никому не нужного. Страшно быть одному. Страшно быть сиротой.