тугой узел у самой шеи,
волосы гладко зачесаны за уши
и пробор посередине такой прямой, что его,
наверное, матери бритвою развели
поутру. никаких украшений, кроме
кольца целомудрия и золотых четок, тонкой цепочки,
переползавшей у них через ключичный горбик.
тогда не отыскалось названия для безбожницы,
поэтому я соврала, сказала, что и у меня было первое причастие,
что я надевала сливочно-белое платье, а все снимки
убраны на склад, выучила наизусть молитвы,
какие надо, и произносила их со всей мыслимой скукой,
с деланым безразличием к своему новому королю.
дженна мне верила, пока не пришла в гости
и втихую не осмотрела стены родительского дома,
что были по большинству пусты, не считая нескольких
картин с рыбами и мужчинами, несущими фрукты.
наконец наверху она прошептала, что знает:
я не господня девочка, что она никому не
скажет, если только я ей скажу, что я такое.
«я ничего», – сказала я, гордясь больше, чем собиралась.
она простила меня и предложила сводить в церковь,
чтоб я могла научиться там принимать хлеб,
желать мира, всем святым танцам,
какие я никогда не разучивала. мы там порепетировали,
поиграли в церковь у меня в спальне.
и она была священником, учила меня складывать
чашечкой руки, как помещать на язык.
наконец я все освоила назубок, достаточно, чтоб
выглядело мышечной памятью, и дженна, казалось,
раскаялась, а затем попросила меня заставить себя
поверить во все это, а не то нас обеих сошлют в ад.