– Я не могу, отец!
– Ты должен! Ты сын матадора, ты внук и правнук матадора! Не позорь наш род!
– Я не могу… Он мне ничего не сделал.
– Убей его или останешься трусом навсегда!
– Я не могу…
Мальчик держал в руках длинную узкую шпагу, которой наносили последний удар, если он достаточно чистый, и завершали бой быков. Руки мальчика дрожали, по щекам текли слезы. Напротив него брыкался телок, года отроду, привязанный за едва пробившиеся рога.
– Один удар, как я тебя учил. – Высокий мужчина с густыми усами скрипел зубами от злости.
Мальчик смотрел на брыкающегося телка сквозь пелену слез, он не хотел отнимать жизнь. Да, он видел это сотни раз. Но сделать это, без боя как такового, совсем другое. Шпага упала из рук. Едва мальчик наклонился, чтобы поднять ее из пыли, в глазах потемнело. Тяжелый удар сапогом опрокинул его навзничь. Закрываясь руками, он не в первый раз выжидал, когда побои закончатся. Удары были особенно сильными. Он долго лежал смешанный с пылью загона, боясь пошевелиться. В голове продолжали звучать слова отца: «Паршивый шакал! Трусливый шакал! Где мать тебя нагуляла! Трусливый маленький шакал…».
Под копытами разгоряченного коня, на лету изворачиваясь и уклоняясь от смерти, бежал койот. Силы койота были на пределе, он отчаянно искал нору или овраг на пути, чтобы скрыться, и ему повезло. Нырнув в узкую расселину меж камней, он еще долго слушал топот кружащих копыт и злобные крики юноши. Тот ругался, и рычал. Как зверь рыскал в поисках жертвы, со свистом срезая траву плетью. Песок осыпался на спину койота, кода тот подходил слишком близко к расселине, но в ней было достаточно места, чтобы скрыться от падающего света. Юноша начал выть. Он выл и хлестал траву, пока не упал на колени. Злость и обида переполняли его настолько, что он в последний раз взревел и сжавшись в комок расплакался. Вернувшись затемно, он бросил три туши растоптанных ранее койотов к порогу дома и отравился спать в конюшню. В дом его не пускали.
Цыганский табор разместился в городе на время Фиесты. Город пестрил красками нарядов и украшений. Юноша, статный и напомаженный, готовился к первому бою в качестве матадора. На трибунах он раз за разом высматривал ее – юную цыганку с золотой кожей и красным платком поддерживающим густые чёрные косы. Он твердо решил завладеть ею. Жениться, с благословением или без, если придется – украсть. Он повторял про себя молитвы. Приготовления прошли идеально, он не должен оплошать. С противоположной стороны арены он уловил надменный и выжидающий взгляд отца. Тот лично выбирал бычка и запретил держать его в темноте перед боем. Шанс умереть был велик, мужчина с густыми черновыми усами и холодным взглядом это знал. Зрелищная смерть наследника линии матадоров Буэндия, лучше, чем несмываемый позор. Юноша почтительно кивнул отцу, прошептав под нос: "Спустись ты сюда, старый ублюдок, не корчил бы таких рож". Улыбка юного матадора была безупречна. Грациозный шаг и изящная осанка звенели напряжением. «Раз и навсегда» – сказал он и подал знак, что готов. Бык вырвался на арену и секунды не мешкая рванулся к юноше. Тяжелая бычья голова на могучей шее готовилась насадить хрупкое тело на рога. Публика ликовала, ожидая ошибку юного матадора сильнее, чем его триумф. Танец начался и закончился так же стремительно. Нарушив правила боя, Хосе молниеносно вонзил шпагу меж лопаток разъяренного быка. Не успев осознать, что произошло, бык, готовясь к очередному развороту и броску повалился, зарывшись рогами в землю. Его могучее сердце захлебывалась собственной кровью. Алая пена полилась изо рта и носа очерняя песок. Матадор резким движениям отрезал ухо поверженного быка и уверенными шагами направился к прекрасной цыганке. Спина юноши горела от испепеляющего взгляда. Но он не оборачивался. Он победил. Публика упивалась зрелищем. Кровь пролилась, ожидания обмануты, он стал новой легендой, стал абсолютным победителем – цыганка приняла его кровавый дар свесившись с трибун. Юноша предложил ей сбежать, она согласилась, при условии, что это последний бой быков, на который он ее пригласил.
Хосе Благословленный! – кричала толпа.
И он верил в это. Каждый бой он танцевал вальс со смертью. Рога скользили по его коже, копыта рыли землю у самых его ног, он всегда выходил победителем. Всегда знал, в какую сторону сместиться, и в какой момент прекратить бой, утоляя жажду крови зрителей, не успев пересытить. Он пышно праздновал победу, пьянчуги и гуляки скандировали на улицах: "Хосе Благословленный!". Роккайо слышала эти возгласы через открытые настежь ставни, ожидая победителя в пропахшей паленой шерстью и травами комнате. Спать было холодно, в пустой пастели под сквозняком, который скрывал следы ритуалов к приходу мужа. Хосе не торопился. Каждый раз он упивался до беспамятства, и к утру, в бреду отправлялся на поиски койотов. Его разум гудел воспоминаниями, выпивка каждый раз вынимала их с глубоко погреба прошлого. Злоба и обида, не находили ни отмщения, ни прощения. Он ждал, что отец признает его, что разозлится, изобьет его за дерзость – но признает. Отец так никогда и не явился. Последнее, что осталось в памяти Хосе – это надменный и выжидающий взгляд с трибун. «Трусливый шакал!» – пульсировало в его больном от похмелья мозгу. Он боялся засыпать, чтобы не погрузиться во мрак воспоминаний, шатался по окрестностям в поисках койотов, пока в беспамятстве не валился с лошади. С годами его мучения притупились, и страсть к боям тоже. Он, как и многие, уставшие от своей славы, продолжал бои, но выбирал все менее резвых быков. Острота нужды быть самым лучшим и впечатлить своей славой одного единственного человека, тоже притупилась. Он выполнял свою работу как профессионал и поддерживал образ Благословленного, до тех пор, пока не узнал о смерти отца. Отмщение или прощение стали невозможными, вся его жизнь в тот миг стала фарсом, который себя не оправдал. Противопоставление было его главной силой – вопреки всему, не так как все, лучше, чем все. Если раньше казалось, что он недостаточно сильно уязвил отца своим успехом, и добивался все новых и новых высот, в момент его смерти все потеряло смысл. С тех пор он ожесточился. Хосе истязал из без того разъяренных быков перед боем, чтобы пробудить в них жажду убивать. Люди шептались, что он освободился от рамок традиций, когда ушел его отец. Бои стали кровавыми и еще более опасными. Слава о Благословленном неслась по материку переполняя трибуны. Он словно нарочно бросался на рога, но всегда выходил из стычки невредимым. Злые языки приписали его благословение черной магии жены цыганки. Роккайо все реже выходила на площадь и рынки, избегая косых взглядов и прямых обвинений. Дома ей тоже не было покоя. Муж взрывался из-за любой мелочи, в приступах гнева ломал мебель и пропадал на несколько дней не объясняя причин. Его когда-то аккуратные черты лица исказились. Глаза впали в глазницы и потеряли прежний блеск. Рот напряженно вытянулся в тонкую линию, и давно уже не произносил хороших слов. Он срывал злость на всех кто попадал ему под руку. Пинал проходящих мимо собак, швырял за шкирку соседских детей, если те вели себя слишком громко. Народ потихоньку возненавидел их обоих – Хосе за сумасшествие, Роккайо за цыганские чары, что свели его с ума. Один из пикадоров, рассказывал, что проходил мимо клетки с быком ожидающим боя, и видел, как Хосе истязал его пикой. «Убей меня, чертова скотина! Ты должен убить меня, давай же!» – твердил он. После пытки бык потерял много крови и его пришлось заменить. Рыжий, молодой бычок, вспорол брюхо Хосе Благословленному, поставив точку в его жизни, и родословной великих матадоров Буэндия.
– Когда тело Хосе уносили с арены, людей рвало от трупного смрада. Его внутренности сгнили будто десяток лет назад. Меня обвинили в черной магии, люди стягивались к нашему дому для свершения самосуда. Не оставалось иного выбора, я избежала страшных мучений одним точным ударом… Я так думала, пока не появилась она…
…
Ты чувствуешь вину?
– Всегда чувствовала.
Ты знала, что он искал смерти?
– Всегда знала.
Так почему ты меняла его судьбу?
– Потому что я его любила.
Он стал чудовищем.
– Он всегда был чудовищем. Но я его любила.
Какой в этом смысл?
– Мне уже все равно, отпусти меня.
Если я сделаю так, что все забудут о тебе и Хосе, ты вернешься?
– Вернусь куда?
В мир живых.
– А что если нет?
Полы комнаты провалились в непроглядную тьму. Силуэт, безмолвно нависающий, медленно поглощал свет в глубь своей черноты. Ужас охватил цыганку, она закричала и вскочида со стула, но бесплотная тьма длинными руками закрыла ей рот, зажала запястья и обхватила ноги. Стул резко опрокинулся назад и провалился в бесконечную тьму, вместе с цыганкой застывшей в ужасе.
Добро пожаловать в мой мир.