Сокамерникам нравился его спокойный нрав. Семнадцатилетний подросток, прихрамывающий на одну ногу, со смуглой кожей, подтянутый, сильный, молчаливый – загадочный тип. В столовой он всегда первым выходил вперед, когда приходили тюремные охранники. Хромота давала ему преимущество. Первые два удара дубинкой падали почти нехотя. Часто он оставался последним стоящим заключенным: самые жестокие побои еще предстояло испытать.
Бассам неделями лежал в лазарете. Врачи и медсестры вели себя еще хуже, чем тюремщики. От них воняло разочарованностью. Они толкали его, щипали, брили бороду, отказывали в медицинских препаратах, отодвигали воду, чтобы было невозможно дотянуться.
Самыми жестокими были друзы-санитары: они знали, насколько чувствительно арабы относятся к наготе, как внимательно за этим следят, насколько оскорбительно могут это воспринять. Они забрали у Бассама одежду, простыни, связали руки за спиной, чтобы он не смог ими прикрыться.
Так он лежал. Смотрел на потолок, на перфорированные плиты. Соединял дырочки невидимыми линиями. Играл в карты: бубны, пики. Что-то вроде солитера. Медсестер настораживало его молчание. Они ждали криков, жалоб, проклятий, обвинений. Чем дольше длилось молчание, тем больше было увечий. Он видел, что медсестры послабее стали нервничать. Ну, хотя бы, думал он, я не вылезаю у них из головы.
Когда Бассам заговорил, медикам стало не по себе: в его голосе сквозила непонятная невозмутимость. Он обучился искусству загадочной улыбки, но мог моментально от нее избавиться, сменив на пристальный взгляд.
Он слушал, как врачи беседовали в коридоре: у него все лучше и лучше получалось разбирать их иврит. Уже тогда он принял решение, что когда-нибудь обязательно на нем заговорит.
Прошел слух, что его назначили начальником тюремного подразделения ФАТХ. Он отпустил бороду. Побои стали регулярнее.
Ему исполнилось девятнадцать, когда у него недоставало двух зубов, была сломана пара костей, а в каждой руке установлено по катетеру для капельницы. Над койкой в тюремном лазарете висела камера: он ложился спать, отвернувшись к стене, чтобы никто не видел, как по ночам он плачет до потери сознания.
Дни, как хлеб, становились черствее: и ел он их без аппетита.