Если Зоряна была полуденным солнцем, а Милава – сумеречным лесом, то Лада была утренней росой. Чистой, прохладной и дрожащей от каждого дуновения ветерка. Она появлялась и исчезала почти незаметно, оставляя после себя лишь мимолетное ощущение свежести и необъяснимой грусти.
Ей едва исполнилось семнадцать зим, и она всё ещё находилась на той хрупкой грани, где девочка превращается в девушку. В ней не было ни вызывающей зрелости Зоряны, ни скрытой силы Милавы. Её красота была тихой, нежной, как цветок подснежника, пробившийся сквозь тающий снег.
Волосы у неё были цвета светлого меда, тонкие и мягкие, вечно выбивающиеся из простой косы и создающие вокруг её лица пушистый ореол. Кожа казалась почти прозрачной, и на щеках от волнения или смущения легко проступал нежный, как лепесток шиповника, румянец. Фигурка её была ещё не оформившейся, по-девичьи угловатой: тонкие запястья, узкие плечи, едва наметившаяся грудь и длинные, стройные ноги. Она была похожа на молодое деревце, гибкое и трепетное, которое ещё только набирает силу, чтобы расцвести.
Но главной в ней были глаза. Огромные, цвета весенней фиалки, обрамленные густыми темными ресницами. В этих глазах, казалось, отражалось все небо. И почти всегда в них стояло выражение легкого испуга и удивления, словно она только что родилась на свет и ещё не привыкла к его яркости и шуму. Она смотрела на мир широко распахнутыми глазами, впитывая всё, но, казалось, боясь сделать неосторожный шаг.
Лада была влюблена в Ратибора. Не так, как другие. Её любовь не была желанием обладать, не была холодным расчетом. Это было чистое, почти религиозное поклонение. Для неё он не был ни "племенным быком", ни "крепким хозяином". Он был божеством из мира огня и силы, сошедшим на землю. Существом из другой, высшей реальности. Она видела, как он работает, затаив дыхание из-за плетня соседского двора. Звук его молота был для неё самой прекрасной музыкой. Его хмурое, сосредоточенное лицо казалось ей самым красивым на свете. А его сила вызывала в ней не похоть, а священный трепет.
Она боялась его. Боялась его мощи, его молчания, его пронзительного взгляда, который, как ей казалось, видел её насквозь, со всем её детским обожанием и тайными мечтами. Она никогда бы не решилась заговорить с ним первой, как Зоряна, или придумать предлог, как Милава. При одной мысли об этом у неё холодели руки и начинало колотиться сердце. Она предпочитала любить его издалека, молча, всем своим существом, не требуя ничего взамен. Это было сладко и мучительно одновременно.
Однажды вечером Ратибор возвращался с дальней делянки, где помогал отцу валить сухостой. Он нес на плече огромную вязанку хвороста и тяжелую секиру. Усталость приятно гудела во всем теле. Мысли его были далеко – он размышлял о новой конструкции мехов для горна, когда вдруг увидел её.
Лада стояла у своего двора и пыталась дотянуться до высокого сука старой яблони, на котором застрял её цветастый платок. Ветер играл с яркой тканью, дразня её, то подбрасывая вверх, то опуская ниже. Она подпрыгивала, смешно вытягивая тонкие руки, но ей не хватало совсем чуть-чуть. При каждом прыжке её легкий сарафан задирался, открывая взгляду её стройные, белые ноги почти до самых колен. Она так увлеклась, что не заметила его приближения.
Ратибор остановился. Он мог бы пройти мимо, но что-то в её отчаянной и трогательной борьбе с непослушным платком заставило его остановиться. Она была похожа на птенца, выпавшего из гнезда и пытающегося взлететь. Такая беззащитная и хрупкая.
– Помочь? – его голос прозвучал в вечерней тишине неожиданно громко.
Лада вздрогнула, как пойманная лань, и резко обернулась. Увидев его, она вся вспыхнула, от кончиков пальцев на ногах до корней волос. Румянец залил её щеки, шею, даже уши. Она опустила глаза и свела руки на груди, теребя край сарафана.
– Я… он… ветер… – пролепетала она, не в силах связать и двух слов.
Ратибор усмехнулся про себя. Перед этой он не чувствовал ни раздражения, ни настороженности. Лишь какое-то непонятное желание защитить. Он молча сбросил вязанку хвороста на землю, подошел к яблоне и, даже не подпрыгивая, просто вытянул свою длинную руку и снял платок с ветки.
Он протянул его ей. Платок был из тонкой, почти невесомой ткани, расписанный полевыми цветами. Он пах ветром и яблоневыми листьями.
– Держи.
Лада подняла на него свои огромные, полные благодарности и обожания глаза. Её пальцы дрожали, когда она брала платок из его большой, покрытой сажей и мозолями руки. Их руки на мгновение соприкоснулись. Его кожа была грубой и горячей, её – прохладной и гладкой. Лада отдернула руку, словно её ударило током.
– Спасибо… – прошептала она так тихо, что он едва расслышал. – Большое спасибо, Ратибор.
Она прижала платок к груди и уже хотела убежать, спрятаться в спасительной тени своего дома, но он остановил её.
– Постой.
Она замерла, не смея поднять на него взгляд.
– Ты чего так боишься меня, Лада? – спросил он неожиданно мягко. – Я что, похож на лешего или водяного? Я тебя не съем.
Вопрос был простой, но он поверг её в ещё большее смятение. Как она могла объяснить ему, что боится не его, а того урагана чувств, который он вызывал в ней? Что боится своей собственной слабости, своей глупой, безответной любви?
– Нет… – прошептала она, глядя себе под ноги. – Ты… ты не страшный. Ты… очень… – она запнулась, не находя слов, – …сильный.
Это было единственное слово, которое она смогла подобрать. Но в её устах оно звучало не как оценка физических данных, а как констатация его божественной сущности.
Ратибор вздохнул. С Зоряной можно было спорить. С Милавой – вести умные беседы. А с этой девочкой… с ней хотелось просто молчать, чтобы ненароком не спугнуть, не сломать что-то хрупкое в её душе грубым словом. Он понимал, что она смотрит на него не как на мужчину, а как на идола, которого сама себе измыслила. И это пугало его едва ли не больше, чем агрессивная страсть Зоряны. Та хотела его тело. А эта, казалось, хотела отдать ему свою душу. И такая ответственность была для него непосильной ношей.
– Сила – это еще не все, – сказал он тихо. – Иди домой, Лада. Уже поздно.
Он намеренно оборвал разговор, чувствуя, что ещё немного – и он утонет в этих фиалковых глазах, полных немого обожания.
Она кивнула, так и не подняв головы, и юркнула в калитку своего двора.
Ратибор остался стоять один посреди улицы. Он поднял свою вязанку хвороста, закинул на плечо. Но когда он шел домой, ему казалось, что на кончиках его пальцев до сих пор осталось ощущение её прохладной, нежной кожи. И ему было strangely, почти болезненно жаль эту девочку. Потому что он знал, что никогда не сможет ответить на её чистый, испуганный взгляд тем, чего она так ждала. Он был огнем и сталью. А она – утренней росой. И он боялся, что, приблизившись, просто-напросто испарит её, не оставив и следа.