Прошло два дня. Два дня, в течение которых Ратибор пытался выковать из своей памяти образ Зоряны, выжечь его из мыслей так же, как он выжигал примеси из рудного железа. Он работал с остервенением, почти не выходя из кузницы, доводя свое тело до полного изнеможения в надежде, что усталость убьет желание. Но образ возвращался. В пляшущих языках пламени ему мерещился блеск ее золотых волос. В шипении остывающего металла он слышал ее шепот. И жар от горна казался прохладным по сравнению с тем огнем, что оставило на его коже ее мимолетное прикосновение.
Он как раз вытягивал изящный завиток на навершии ритуального ножа, который заказал ему волхв для грядущего праздника. Эта работа требовала не столько силы, сколько точности и чувства. Металл под его молотом изгибался, становился податливым, почти живым. В эти мгновения Ратибор чувствовал себя творцом, способным придать хаосу форму, подчинить стихию своей воле. И в этом он находил покой.
– Опять творишь красоту, которую никто, кроме старого волхва, не оценит?
Ее голос за его спиной прозвучал так неожиданно, что он едва не промахнулся молотом. Он не услышал, как она вошла. Она двигалась, как рысь – бесшумно и грациозно. Он не обернулся. Продолжил наносить легкие, точные удары, концентрируясь на узоре.
Зоряна обошла наковальню и встала напротив, прислонившись бедром к краю дубовой кадки с водой. На этот раз на ней был сарафан из неотбеленного льна, перехваченный на талии плетеным красным поясом. Простая одежда, но она лишь подчеркивала ее природную стать. Она смотрела на его работу, но он чувствовал, что ее взгляд на самом деле направлен на него.
– Он словно живой в твоих руках, – сказала она, нарушая тишину. Ее голос был тихим, задумчивым. – Я видела, как другие мужики работают. Стучат, как дятлы по сухому дереву. Грубо, без души. А у тебя… железо словно слушается тебя, само хочет стать таким, каким ты его видишь. В тебе магия, Ратибор.
Он окунул раскаленный кончик ножа в масло. Комнату наполнил густой, терпкий запах.
– Это не магия. Это ремесло, – ответил он сухо, не глядя на нее. Его пальцы крепко сжимали рукоять молота.
Её слова – как летний пух, – подумал он про себя. – Легкие, пустые, лезут в глаза и в нос, мешают дышать и работать. Она думает, что лесть – это тот ключ, что откроет любую дверь? Глупая.
– Ремесло – это когда ты делаешь плуг или скобу, – не сдавалась она, игнорируя его холодность. – А это… это песня, застывшая в металле. Ты вкладываешь в него всего себя. Всю свою силу. Я вижу это. Вижу, как ходят мышцы на твоей спине, когда ты заносишь молот. Каждая жила наливается, как тетива у лука перед выстрелом. Вся деревня это видит. Мужики завидуют, а бабы… – она сделала паузу, ее голос стал ниже, – …бабы вздыхают.
Он снова положил заготовку в горн, раздувая огонь мехами. Гудение наполнило кузницу, давая ему повод не отвечать. Он сосредоточился на пламени, на том, как металл начинает наливаться сначала багровым, а потом почти белым светом. Он пытался уйти в свою работу, построить вокруг себя стену из звуков, жара и концентрации. Но ее присутствие было слишком ощутимым. Она стояла рядом, и он чувствовал ее тепло, ее дыхание, ее запах.
– Для чего тебе такая сила, Ратибор? – продолжила она, и ее вопрос прорвался сквозь его защиту. – Ты ведь сильнее всех. Отец говорит, ты один можешь поднять на плечо бычка-двухлетку. Зачем она тебе? Чтобы ковать ножи для волхва и подковы для чужих кобыл?
– Сила нужна, чтобы делать свою работу хорошо, – ответил он, вынимая нож. Металл светился. Бум… то-ннн… бум… то-ннн. Он работал быстро, точно, вкладывая в удары сдерживаемую ярость.
– Работу… – она горько усмехнулась. – Другие мужики своей силой хвастаются на праздниках. Бревна кидают, друг с другом борются, чтобы девкам понравиться. А ты свою силу прячешь здесь, в темноте. Ты ее боишься? Или ты боишься того, на что она способна вне этой кузни? Что такое сила, если ее не с кем разделить? Если она не приносит радости ни тебе, ни другим? Она как вода в пересохшем колодце – есть, а толку нет.
Его рука дрогнула. Удар получился чуть сильнее, чем нужно, и на долю мгновения он нарушил идеальную линию завитка. Он мысленно проклял ее. Она мешала ему. Она проникала под кожу, отвлекала, заставляла его ошибаться в единственном мире, где он был безупречен.
Он с шипением опустил клинок в воду и наконец повернулся к ней. Его глаза, серые и холодные, как зимнее море, встретились с ее синими.
– Ты ничего не понимаешь в силе, Зоряна, – сказал он медленно, отчетливо выговаривая каждое слово. Его голос был низким, в нем вибрировал металл. – Сила, которой хвастаются, – это не сила, а слабость. Это крик о том, "посмотрите на меня, я чего-то стою". Сила, которую делят со всеми подряд, утекает сквозь пальцы, как вода. Настоящая сила – она внутри. Она для дела. Для того, чтобы созидать, а не для того, чтобы пускать пыль в глаза на потеху пьяной толпе.
Он ожидал, что она обидится или начнет спорить. Но она лишь склонила голову набок, и в ее глазах появилось что-то новое – не просто желание, а глубокий, почти хищный интерес.
– Значит, твоя сила – для дела… – протянула она, и ее взгляд медленно, нагло прошелся по его телу, от мокрых от пота волос до напряженных мышц на ногах. – И какое же у нее главное дело, кузнец? Какая работа для нее самая важная? Или твоя сила… она только для молота? В постели ты так же тверд и неутомим, как у наковальни?
Воздух в кузнице сгустился так, что его можно было резать ножом. Это был прямой удар, без намеков и уловок. Ее слова нарисовали в его воображении картину – яркую, бесстыдную, обжигающую. Картину их сплетенных тел, ее стонов, его силы, наконец-то нашедшей иное применение.
– Я бы хотела увидеть твою силу в настоящем деле, Ратибор, – прошептала она, делая крошечный шаг к нему. – Когда ты возьмешь меня так же крепко, как держишь свой молот. Когда войдешь в меня так же точно и глубоко, как твой клинок входит в масло. Я хочу, чтобы ты забыл про свое железо, про весь мир… Я хочу принять в себя весь твой огонь, всю твою ярость, пока ты не выгоришь дотла… А потом зажечь тебя снова.
Кровь ударила ему в голову. Он сжал кулаки так, что костяшки побелели. Дыхание сперло. Он хотел сказать ей, чтобы она замолчала, чтобы убиралась, но язык прилип к небу. Он мог согнуть стальной прут голыми руками, но против ее слов, против образов, что они породили, он был бессилен.
В ее глазах он увидел не похоть. Он увидел вызов. Она предлагала ему не просто ночь любви. Она предлагала ему поединок, битву двух равных стихий.
Он резко отвернулся, схватил еще не остывшую заготовку и снова сунул ее в огонь.
– Разговор окончен. Уходи.
Он не кричал. Его голос был почти шепотом, но в нем было столько сдерживаемого напряжения, что он прозвучал страшнее любого крика.
Зоряна постояла еще мгновение, глядя на его напряженную, дрожащую спину. Она снова улыбнулась своей тайной, победившей улыбкой.
– Язык у тебя твердый, кузнец, – сказала она ему в спину. – Посмотрим, что еще у тебя такое же твердое.
И, не сказав больше ни слова, она повернулась и вышла, оставив его одного в тишине, нарушаемой лишь гудением мехов и бешеным стуком его сердца. Он стоял перед горном, глядя на огонь, но не видя его. Внутри него все было перевернуто. Этот разговор не был пустым. Он был как капля яда в чаше с чистой водой. И яд уже начал действовать.