Вечер окутал дом Борислава тишиной, плотной и уютной, как старое шерстяное одеяло. В очаге догорали поленья, бросая пляшущие оранжевые блики на бревенчатые стены и грубо сколоченную мебель. За окном стрекотали сверчки, и этот монотонный звук лишь подчеркивал спокойствие, царившее внутри.
Ратибор сидел на лавке у стола и чистил охотничий нож. Он делал это медленно, сосредоточенно, водя бруском по лезвию под выверенным углом. Эта монотонная работа помогала ему разогнать мысли, которые роились в голове после визита Милавы. Её слова, такие разумные и правильные, пустили в его душе глубокие корни и теперь прорастали сомнениями.
Борислав, его отец, сидел напротив, расправляя новую рыболовную сеть. Его загрубевшие, иссеченные морщинами пальцы двигались ловко и привычно, сплетая из льняной нити хитрый узор. Некоторое время они работали молча, каждый погруженный в свое дело. Но Ратибор чувствовал, что молчание это – лишь затишье перед разговором. Отец ждал.
– Сегодня Милава, дочь Еремея, заходила, – наконец нарушил тишину Борислав, не поднимая головы от своей работы. Голос его был ровным, без всякого выражения.
– Заходила, – коротко подтвердил Ратибор. – Нож отцу просила починить.
– Хорошая девка, – так же ровно продолжил отец. – Спокойная. Рассудительная. Вся в отца. Тот из гнилого пня мед добудет. И она, видать, такая же. Хозяйка будет справная. Дом, как полная чаша, держать станет.
Ратибор промолчал, лишь чуть сильнее сжал рукоять ножа. Он знал, к чему клонит отец. Это была старая, как мир, отцовская уловка: начать издалека, похвалить товар, а потом предложить его купить.
– И Зоряна, старосты дочь, тоже к тебе захаживает, – не унимался Борислав. – Яркая, как заря. Кровь с молоком. Такая родит тебе десяток сыновей-богатырей, один другого крепче. Да и староста в обиде не оставит, приданое даст хорошее.
Ратибор отложил нож и брусок. Он посмотрел на отца. В свете очага лицо старика казалось вырезанным из темного дерева – морщины были глубокими бороздами, а глаза под нависшими бровями светились мудростью и застарелой усталостью.
– К чему ты клонишь, отче?
Борислав наконец поднял голову. Он отложил сеть и сцепил пальцы в замок.
– К тому, сын, что век мой уже на исходе. Смотрю на тебя и радуюсь. Сын вырос – плечи шире, чем у меня в лучшие годы, в руках сила, в голове – ум. Дело свое знаешь так, что и мне, старому кузнецу, впору у тебя учиться. Все в тебе есть, чем гордиться можно. Одного нет – продолжения.
Он подался вперед, его голос стал ниже, проникновеннее.
– Что такое мужчина без жены и детей, Ратибор? Что такое дерево, которое цветет, но не дает плодов? Оно радует глаз, но проку от него нет. Оно умрет, и никто не вспомнит о нем. Так и сила твоя, и умение твое. Все это уйдет в землю вместе с тобой. Сила без продолжения – что река, ушедшая в песок. Была – и нет её. Посмотри на девок, сын. Они же как созревшие ягоды, сами в руки просятся. Выбери любую. Каждая счастлива будет постель с тобой делить и детей твоих растить.
Слова отца были тяжелыми, как удар молота. В них была вековая мудрость рода, логика жизни, против которой, казалось, нечего было возразить. Долг перед предками. Долг перед будущим. Ратибор чувствовал, как эта правота давит ему на плечи, сгибает спину.
– Ты думаешь, я не знаю этого? – глухо ответил он, глядя на тлеющие угли. – Ты думаешь, я не чувствую, как кровь стучит в висках, когда Зоряна рядом стоит? Как сжимается все внутри от её запаха, от её взгляда? Думаешь, не представляю себе её, нагую, под моей рукой? Её стоны в ночной тишине? – его голос стал хриплым от сдерживаемых чувств. – Или ты думаешь, я не понимаю, о чем говорит Милава? Не вижу в её глазах обещание покоя, сытого дома, послушных детей? Не понимаю, что она – самая правильная жена, которую только можно желать? Я все это знаю и все это чувствую, отче.
Он вскочил на ноги и заходил по комнате, как зверь в клетке.
– Но всякий раз, как я думаю об этом, мне кажется, что на мою шею надевают хомут. Крепкий, ладный, хорошо смазанный. Но все-таки хомут. Они все чего-то хотят. Зоряне нужна моя сила, чтобы хвастаться. Милаве – мой ум и трудолюбие, чтобы приумножить добро. Они смотрят на меня и видят… быка. Племенного быка, которого нужно пригнать в своё стойло, чтобы он дал хорошее потомство и пахал поле. Они видят мужа, хозяина, отца. Но никто из них не видит меня.
– А кто ты, если не это? – тихо спросил Борислав.
Ратибор остановился и резко повернулся к отцу.
– Я не знаю! – выкрикнул он, и в его голосе прорвалась вся его внутренняя боль. – Может быть, я просто кузнец, которому дороже всего на свете песня молота. Может быть, я бродяга, которому суждено уйти за дальние леса и не найти себе места. А может, я просто хочу одного – свободы! Свободы решать самому. Свободы не быть чьей-то собственностью, чьим-то мужем, чьим-то планом на будущее. Разве я не имею на это права?
Борислав смотрел на сына долго, и во взгляде его была бесконечная отцовская жалость.
– Свобода… – медленно проговорил он. – Какое громкое слово. А что это такое, по-твоему? Бродить по свету, как перекати-поле? Не иметь ни дома, ни корней? Быть одному? Это, сын, не свобода. Это – одиночество. Самое страшное проклятие, какое боги могут послать человеку. Настоящая свобода не в том, чтобы не иметь пут. А в том, чтобы самому выбрать свои путы. Выбрать женщину, которая будет твоей пристанью. Выбрать дело, которое будет твоей сутью. Родить детей, которые будут твоим бессмертием. Вот это свобода, Ратибор. Все остальное – лишь бегство от самого себя.
– Может, ты и прав, – устало сказал Ратибор и снова сел. – Может, я просто бегу. Но я не чувствую в себе сил остановиться и выбрать. Мне кажется, что любой выбор будет ошибкой. Что выбрав одну, я предам что-то важное в себе. Выбрав Зоряну, я сгорю в ее огне и от меня ничего не останется, кроме пепла. Выбрав Милаву, я утону в ее тихом омуте и превращусь в добротного, скучного хозяина, забыв о том, кем я мог бы стать.
– А кем ты мог бы стать? – мягко спросил отец.
Ратибор долго молчал. Он смотрел в огонь, и в его серых глазах отражались умирающие угли.
– Я не знаю, отче. Я не знаю. И это пугает меня больше всего.
Наступила тишина. Отец понял, что больше ничего говорить не нужно. Он дал сыну пищу для размышлений, подкинул дров в огонь его сомнений. Теперь Ратибор должен был сам найти ответ.
Борислав поднялся, подошел к сыну и положил свою тяжелую руку ему на плечо.
– Сердце – лучший советчик, Ратибор. Не голова. Не то, что ниже пояса. Слушай сердце. Оно, в отличие от ума, не умеет врать. Когда придет твоя женщина, ты не будешь думать о хомуте или свободе. Ты просто поймешь, что без нее – ты половина человека. Просто половина. А теперь ложись спать. Утро вечера мудренее.
Он потрепал сына по плечу и ушел в свою каморку.
Ратибор остался сидеть один в затихающем доме. Слова отца гулким эхом отдавались в его голове. "Ты просто поймешь, что без нее – ты половина человека". Он пытался представить себе это чувство, но не мог. Пока что он чувствовал себя цельным лишь здесь, в одиночестве. Или там, в кузнице, наедине со своим огнем. Любая женщина, входившая в его мир, казалось, не дополняла его, а пыталась отколоть от него кусок, чтобы вставить на его место свой. И он этому противился. Всей своей упрямой, непокорной кузнечной душой.