Когда последний багряный отсвет заката растворился в чернильной воде реки, на высоком холме вспыхнул Купалец. Сначала робкий огонек, лизнувший сухие нижние ветки, а затем, с ревом и треском, вверх ударил огромный, яростный столб пламени, устремляясь прямо в бархатное, усыпанное звездами небо. Искры, словно тысячи огненных пчел, взвились в темноту, смешиваясь со звездами.
На холм стекалась вся деревня. Музыка – дикая, быстрая, завораживающая – лилась из нескольких рожков и трещоток, задавая рваный, первобытный ритм сердцам. Воздух стал плотным, пропитанным запахами дыма, смолы, полыни и разгоряченных человеческих тел.
Ратибор не хотел идти. Такие сборища он презирал, считая их пустой тратой времени и сил. Но отец настоял: «Это праздник рода. Нельзя отрываться от корней, сын. Даже самое крепкое дерево без корней – просто бревно». И он пошел, встав поодаль от всех, у старой сосны, откуда было видно и костер, и людей, но где он мог оставаться в спасительной тени. Он скрестил свои могучие руки на груди, превратившись в молчаливого, хмурого наблюдателя.
А зрелище разворачивалось завораживающее. Когда огонь разгорелся в полную силу, начались хороводы. И тогда он увидел их.
Девушки, как и положено по обычаю, сняли свои сарафаны и пояса. Они остались в одних длинных, до пят, рубахах из тонкого, почти прозрачного льна. Эта простая одежда не скрывала, а лишь дразняще подчеркивала все изгибы их юных, полных жизни тел.
Взявшись за руки, они закружились в медленном, тягучем хороводе вокруг костра. Их босые ноги ступали по траве, уже влажной от ночной росы. Длинные, распущенные волосы летали в такт движению, то скрывая лица, то открывая их пламени. Их песня, сначала тихая и плавная, становилась все громче и быстрее, сливаясь с треском огня и музыкой.
Отсветы пламени выхватывали из полумрака то одно, то другое тело, превращая их в живые, дышащие изваяния. Ратибор смотрел, и в его крови медленно поднималась тяжелая, горячая волна, против которой он был бессилен.
Вот в огненном круге света проплыла Зоряна. Ее новая, тончайшая рубаха от жара и пота стала почти прозрачной и облепила её тело, как вторая кожа. Огонь просвечивал сквозь ткань, очерчивая каждый изгиб её зрелой, совершенной фигуры. Высокая, упругая грудь с темными кругами сосков, которые затвердели от ночной прохлады и волнения, вызывающе колыхалась в такт хороводу. Упругий живот, округлые, мощные бедра и длинные, сильные ноги богини плодородия. Её лицо было запрокинуто вверх, к звездам, губы полуоткрыты, а в синих глазах, отражавших пламя, плясало дикое, неприкрытое желание. Она не просто танцевала. Она совершала ритуал соблазнения, и Ратибор чувствовал, что этот ритуал посвящен ему. Каждый ее поворот, каждый взмах волос был безмолвным, страстным призывом.
За ней двигалась Милава. Она была не так откровенно-соблазнительна, как Зоряна, но её прелесть была глубже, тоньше. Рубаха на ней была из более плотного льна, но и она намокла от росы и прилипла к телу, выдавая его мягкие, округлые линии. Ее грудь была не такой большой, но высокой и крепкой. Ее главная притягательность была в движении – бедра ее покачивались плавно, завораживающе, как у змеи, готовящейся к броску. Лицо её было спокойным, почти отрешенным, но в уголках губ играла едва заметная, всезнающая улыбка. Время от времени она бросала в его сторону быстрый, изучающий взгляд из-под полуопущенных ресниц. Она не кричала о своем желании, она нашептывала о нем, обещая не бурю, а тихий, глубокий омут наслаждений.
И среди них, почти теряясь в этом буйстве плоти, кружилась Лада. Она казалась прозрачным, трепетным мотыльком, случайно залетевшим в это царство огня. Её тонкая, ещё по-девичьи угловатая фигурка под влажной рубахой выглядела невероятно хрупкой и беззащитной. Простые очертания маленькой груди, узких бедер… В ней не было обещания греха. В ней было обещание чистоты. Она танцевала неуверенно, сбиваясь с ритма, и её огромные васильковые глаза были полны испуга и восторга одновременно. Она не смотрела на него. Она боялась. Но всё её существо, каждый её робкий шаг, каждый испуганный вздох были безмолвной молитвой, обращенной к нему.
Хоровод становился всё быстрее. Песня превратилась в громкий, экстатический клич. Девичьи тела, разгоряченные танцем, покрылись потом, который блестел в свете костра, как драгоценное масло. Мокрая ткань полностью перестала что-либо скрывать, превратив танец в откровенное, языческое празднество плоти. Парни, стоявшие вокруг, кричали, хлопали в ладоши, их глаза горели голодным огнем. Воздух звенел от необузданной энергии, от первобытного зова природы, от древнего, как мир, ритуала, где мужчина и женщина праздновали жизнь и продолжение рода.
Ратибор стоял, вцепившись пальцами в ствол сосны, и тяжело дышал. Стена, которую он так старательно выстраивал вокруг себя, давала трещину за трещиной. Он больше не был просто наблюдателем. Этот хоровод, этот огонь, эти полуобнаженные, манящие тела втягивали его в свой водоворот. Он чувствовал, как внизу живота сворачивается тугой, горячий узел. Его кровь, густая и горячая, как расплавленный металл, шумела в ушах, заглушая музыку.
Он видел перед собой не просто трех девок. Он видел три судьбы, три обещания, три пути.
Огонь Зоряны, который обещал сжечь его дотла, но подарить мгновения высшего, звериного наслаждения.
Омут Милавы, который сулил покой и сытую жизнь, но грозил поглотить его свободу.
И робкий трепет Лады, который взывал к его защите и доброте, но грозил наложить на него путы ответственности, возможно, самые крепкие из всех.
Хоровод распался. Тяжело дыша, смеясь, девушки разбежались по поляне. Ночь на Купалу только начиналась. И Ратибор понял с пугающей ясностью – сегодня ему не укрыться в своей тени. Сегодня огонь доберется и до него.