Через несколько дней после Купалы жара стала невыносимой, и рожь на полях дозрела, склонив тяжелые, налитые золотом колосья. Староста Демьян объявил начало общей жатвы. В такой момент личные обиды и деревенские склоки отступали на второй план перед лицом вековой необходимости. Хлеб – это жизнь. И убирать его нужно было всем миром, быстро, пока не налетели дожди.
Ратибор не мог отказаться. Это был неписаный закон, кровный долг перед общиной. Уклониться от общей работы означало стать изгоем, отрезанным ломтем. А он, несмотря на свое внутреннее решение, еще был частью этого мира. С тяжелым сердцем он взял в руки косу, отбитую и наточенную им же до остроты бритвы, и вышел в поле вместе со всеми.
Мужики выстроились в одну длинную цепь, и по команде старосты работа началась.
Вж-ж-жих… вж-ж-жих…
Десятки кос в одном, мерном ритме ложились в рожь. Этот звук был похож на глубокий, усталый вздох самой земли. Позади мужчин шли женщины, которые собирали срезанные колосья в снопы и связывали их.
Ратибор работал молча, полностью отдаваясь ритму. Он шел вторым в цепи, сразу за самым опытным косцом. Его движения были мощными, широкими и в то же время удивительно легкими. Коса в его руках, казалось, пела. Он не рубил, а срезал рожь, и за ним оставалась идеально ровная, гладкая стерня. Его огромная сила, помноженная на привычку к тяжелому труду, делала его лучшим работником.
Другие мужики, пыхтя и обливаясь потом, с завистью и уважением косились на него. Он не уставал. Он был машиной. Совершенным инструментом для этой работы. Он был частью этого слаженного механизма, этого коллективного тела, единым порывом склонившегося над землей под безжалостно палящим солнцем. Он был среди них. Плечом к плечу.
Но он не был с ними.
Он чувствовал это каждой клеточкой своей кожи. Он чувствовал это по тому, как замолкали разговоры, когда он подходил. Он чувствовал это по взглядам. Особенно по одному взгляду.
На соседней полосе, возглавляя другую цепь косцов, работал староста Демьян. Он был уже немолод, и работа давалась ему тяжело. Но он упорно не отставал, показывая пример. И всё утро Ратибор чувствовал на своей спине его взгляд. Тяжелый, полный немой, удушающей ненависти. Взгляд человека, чью дочь, чью гордость, чью честь он растоптал. Демьян не говорил с ним ни слова, но его молчание кричало громче любого проклятия.
В полдень, когда солнце начало жечь немилосердно, объявили перерыв. Косцы с облегчением побросали косы и сгрудились в тени одинокого дуба на краю поля. Женщины принесли им квас, хлеб, вареные яйца.
Ратибор сел чуть поодаль, прислонившись к стволу. Он не хотел быть в центре, не хотел слушать их разговоры. Но от них было не скрыться.
Демьян, выпив залпом кружку кваса, нарочито громко, чтобы слышали все и, в первую очередь, Ратибор, обратился к сидящему рядом мужику.
– Да-а, – протянул он, вытирая усы. – Гляжу я на молодежь… Силы-то в них, может, и много. Больше, чем в нас было. А вот чести… Чести-то – ни на грош.
Мужики, услышав это, неловко замолчали. Все поняли, в чей огород брошен камень.
– Нынче мужчинами себя кличут те, кто способен лишь девок позорить да от настоящих дел по темным углам прятаться, – продолжал Демьян, его голос был полон яда. – Вместо того чтобы семью создавать, род продолжать, они, как жеребцы бездомные, по деревне носятся, по чужим лугам скачут, а потом – в кусты. Не мужики, а срам один.
Ратибор сидел, уставившись в одну точку. Он делал вид, что не слышит. Но каждое слово впивалось в него, как заноза. Его скулы окаменели, а пальцы сжались в кулаки так, что побелели костяшки. Унижение было публичным. Он не мог ответить – Демьян был старостой, стариком, отцом опозоренной девушки. Любой ответ был бы нарушением всех правил. Он мог только молчать и терпеть.
А напротив него, словно в насмешку, сидел отец Лады, щуплый, робкий мужичок. Он, поймав взгляд Ратибора, испуганно-благодарно кивнул ему. Он помнил про починенный серп. Он видел в Ратиборе не обидчика, а почти благодетеля.
И этот контраст был невыносим. С одной стороны – испепепеляющая ненависть. С другой – заискивающая, унизительная благодарность. Одни его ненавидели, другие боялись, третьи жалели. Но никто. Никто не видел в нем просто человека. Он был отщепенцем. Чужим. Даже здесь, в общем поле, выполняя общий долг, он был один.
Он поднял глаза и посмотрел на бесконечное, колышущееся под ветром море ржи.
«Они срезают колосья, чтобы испечь хлеб и пережить эту зиму, – пронеслось в его голове. – Чтобы следующей весной снова бросить зерно в землю. И снова ждать. И снова жать. И так – год за годом. Круг. Один и тот же, нескончаемый, предсказуемый круг. Они все – его часть».
Он почувствовал, как к горлу подступает тошнота.
«А я… я чувствую, что срезаю не рожь, а свои собственные дни. Каждый взмах моей косы – это еще один шаг к той жизни, от которой я бегу. Каждый срезанный колос – это еще один день, украденный у моей настоящей судьбы. Эта земля кормит их. Дает им жизнь. А меня она душит. Закапывает живьем».
– Перерыв окончен! – прокричал староста, с вызовом глядя в сторону Ратибора. – За работу!
Ратибор медленно поднялся. Он взял свою косу. Руки его были тверды. Но внутри все дрожало от сдерживаемой ярости и глухого отчаяния. Он вернулся в строй. Снова стал частью этого слаженного механизма.
Вж-ж-жих… вж-ж-жих…
Косы снова запели свою монотонную песню. Но теперь для Ратибора это была не песня жизни. Это была погребальная песнь по его собственной свободе. И он знал, что должен вырваться. Как можно скорее. Иначе эта земля, такая плодородная и щедрая, станет его могилой.