Наступило утро, но оно не принесло облегчения. Наоборот, при свете дня страх, ночью казавшийся размытым и бесформенным, обрел четкие очертания. Деревня гудела, как растревоженный улей. Мужики сбивались в кучки, обсуждая новости, женщины опасливо поглядывали на своих сыновей и мужей. Все понимали: спокойная жизнь кончилась.
Ратибор с утра пошел в кузницу. Но не работать. Он просто сидел там, в полумраке, перебирая свои инструменты. Он ждал.
К обеду в доме кончилась вода. Мать, измученная бессонной ночью, попросила его сходить к реке. Взяв два тяжелых дубовых ведра на коромысле, он молча вышел.
Возвращаясь обратно, тяжело ступая под весом воды, он увидел её.
У калитки их двора стояла Зоряна.
Ратибор остановился. Прошло много недель с той страшной Купальской ночи. С тех пор он её не видел, словно она испарилась, стерлась из жизни деревни. И теперь, увидев её, он на мгновение её не узнал.
Это была не та Зоряна.
Пропала её яркая, вызывающая, почти агрессивная красота. Та, что бросалась в глаза, заставляла мужиков оборачиваться, а девок – завистливо вздыхать. Она сильно похудела, высокие скулы на её лице стали острее, а под синими глазами залегли темные, усталые тени. Она была одета в простой, некрашеный сарафан темного цвета, без единого украшения. И главное – исчезла её гордая, вызывающая осанка, тот царственный изгиб спины. Она стояла, чуть ссутулившись, опустив руки вдоль тела, и вся её поза выражала какую-то надломленную, горькую уязвимость.
Призрак той, что была когда-то первой красавицей.
Она стояла и смотрела в землю, на свои стоптанные башмаки. Она слышала его шаги, но не поднимала головы.
Он подошел и молча поставил ведра на землю. Он не знал, что сказать. Все слова между ними уже были сказаны – жестокие, унизительные, окончательные.
– Ты слышал… про беженцев? – спросила она наконец, и её голос был тихим, бесцветным, совсем не похожим на её прежний, низкий и бархатный. Она так и не подняла на него глаз.
– Слышал, – ответил он коротко.
– Говорят, князь будет рать собирать, – её голос чуть дрогнул. – Всех мужиков заберут… на войну.
– Пойдут, – ровно подтвердил он. Его сердце стучало глухо, ровно.
Она молчала. Длинное, неловкое, мучительное молчание. Казалось, она боролась сама с собой. А потом она медленно, с видимым усилием, подняла на него глаза.
И он отшатнулся бы, если бы не был из камня. В её глазах не было ничего из того, что он ожидал. Ни ненависти, ни презрения, ни обиды, ни уж тем более – желания. Только голый, всепоглощающий страх. Не за себя. За всех. Страх маленького человека перед надвигающейся огромной, безликой бедой.
– Ты… – выдохнула она, и её губы дрожали. – Ты ведь тоже пойдешь? Ты же самый сильный… У нас больше…
Она не договорила. «…нет таких, как ты». Но он услышал.
Он смотрел в её испуганные глаза и вдруг понял всё. Она пришла не к нему. Не к Ратибору-обидчику. Она пришла к Ратибору-защитнику. К тому, кто завалил вепря. К тому, чья сила была теперь единственной реальной надеждой этой деревни.
– Пойду, – твердо сказал он.
Она смотрела на него еще несколько долгих секунд. И в её взгляде читалась не только мольба о защите. Но и что-то похожее на осознание. Осознание того, кого она пыталась унизить, кем пыталась вертеть. И, возможно, горькое раскаяние.
Она ничего больше не сказала. Лишь молча кивнула, принимая его ответ, принимая его судьбу. А потом тихо, почти шепотом, добавила:
– Береги себя, Ратибор.
И, не дожидаясь ответа, резко развернулась и пошла прочь, почти побежала по улице, не оглядываясь.
Ратибор смотрел ей вслед. Этот короткий, неловкий, почти безмолвный разговор был их настоящим прощанием. Не тем, где она кричала о любви и ненависти. А этим. Тихим. Скорбным.
Он понял, что она пришла не мириться. Примирение было уже невозможно и не нужно. Она пришла потому, что перед лицом общей, страшной беды, грозившей уничтожить их всех, её личная обида, её растоптанная гордость – всё это стало мелким и незначительным. Страх за всех – за отца, за деревню, за свой мир – оказался сильнее.
Он поднял свои ведра. Вода в них была спокойной, тяжелой. И он почувствовал к этой надломленной, испуганной женщине не жалость и не торжество победителя. А что-то вроде горького, запоздалого уважения. Она тоже сделала свой выбор. Выбрала не себя.