Ратибор выбивал стержень из ступицы тележного колеса, когда тень в дверном проеме заставила его поднять голову. После визитов Зоряны он научился чувствовать женское присутствие издалека – менялся сам воздух, становился гуще, наполнялся тонкими ароматами и невысказанным ожиданием. Но на этот раз он ошибся. Это была не Зоряна.
На пороге стояла Милава.
Она не врывалась в его мир, как это делала дочь старосты. Она остановилась на границе света и тени, словно прося разрешения войти. На ней был темно-зеленый сарафан, который делал её похожей на лесную мавку, а волосы были убраны под простой тканевый обруч. В руках она держала сверток из грубой холстины.
Она не начала говорить сразу, давая ему время закончить удар. Этот простой жест уважения к его работе сразу же настроил Ратибора на иной лад. Он выбил стержень, отложил молот и, вытерев руки о ветошь, кивнул ей.
– С чем пожаловала, Милава?
– Доброго дня, Ратибор, – её голос был спокойным и мелодичным, без бархатных ноток Зоряны, но приятным, как журчание ручья. – Не помешаю? Я с просьбой от батюшки.
– Если дело по моей части, то не помешаешь, – ответил он, оставаясь на месте и не сокращая дистанцию. – Заходи.
Она вошла, ступая осторожно, и остановилась у верстака, почтительно оглядывая инструменты, разложенные в строгом, известном лишь ему одному порядке. В её взгляде не было того хищного оценивания, что он привык видеть у Зоряны. Было живое, неподдельное любопытство.
– Батюшка просил починить, – она развернула сверток. На ткани лежал старый нож для резки сот – с длинным, тонким лезвием и деревянной рукоятью, треснувшей в нескольких местах. – Говорит, верный был помощник, да износился. Лезвие затупилось, а рукоять совсем в руке не держится. Думали новый заказать, да отец говорит: «Лучше старого друга подлечить, чем нового заводить».
Ратибор взял нож. Он повертел его в руках, оценивая состояние. Металл был хорошим, старой закалки, но время и кислота меда сделали свое дело.
– Друга подлечить можно, – проговорил он, проводя большим пальцем по зазубренному лезвию. – Сталь здесь добрая. Наточу, будет острее бритвы. А рукоять… рукоять новую надо делать. Эта уже свое отжила.
– А какую лучше? – тут же спросила она, и в её вопросе не было кокетства, лишь деловой интерес. – Батюшка жаловался, что эта в руке скользит, когда медом измажется. Может, есть какое дерево особое? Или форма?
Вопрос застал Ратибора врасплох. Обычно заказчики говорили: "Сделай, как надо". Никто не вникал в детали. А она спрашивала. Она интересовалась сутью его работы.
– Есть, – ответил он, чувствуя, как внутри тает ледок настороженности. Ему впервые было приятно говорить о своем ремесле с женщиной. – Лучше всего ясень или клен. Они плотные, не разбухают. А чтобы не скользила, можно насечки сделать, под пальцы. И форму самой рукояти сделать не круглой, а овальной, под хват. И чуть утолщить к концу, чтобы упор был.
Пока он говорил, он заметил, как внимательно она слушает, кивая. Ее зелено-карие глаза смотрели не на его мускулы, а на его руки, держащие нож.
– Вот оно что… – задумчиво протянула она. – А я-то думала, рукоять – она и есть рукоять. А тут целая наука. Это ж надо всё учесть: и руку, и работу, и свойство дерева. У тебя, Ратибор, не просто руки золотые, у тебя голова светлая. Ты не только делаешь, ты – думаешь.
Комплимент был точным и тонким. Она хвалила не его животную силу, а его ум, его мастерство. Это было ново. И приятно.
– Это моя работа, – буркнул он, но уже не так холодно, как прежде. – Знать такие вещи.
– Нет, – мягко возразила она. – Твоя работа – стучать молотом. А думать о том, как сделать лучше, – это уже дар. Таких, как ты, мало. Большинство делает, как научили, как привыкли. А ты ищешь лучший путь. Как мой отец ищет лучшее место для нового бортя или лучший сбор трав для медовухи. Вы с ним похожи. Оба – хозяева своего дела. Настоящие.
Она говорила об обязанностях, о будущем, о том, что было ему по-настоящему близко. Она нащупала ту самую струну, которая в нем никогда не звучала в разговорах с другими.
– Отец у тебя – знатный бортник, – согласился Ратибор. – Такого меда, как у него, во всей округе не сыскать.
– Потому что он любит свое дело больше жизни, – кивнула Милава. – Он говорит: "Земля и лес – это не то, что ты берешь. Это то, что ты должен сохранить и приумножить для своих детей". А я смотрю на тебя и думаю… ты, наверное, так же к своему ремеслу относишься? Что каждая вещь, вышедшая из твоих рук, – она как дитя. Должна быть крепкой, надежной, служить долго и честно. Чтобы и внуки ею пользовались и добрым словом поминали.
Она говорила, и перед Ратибором вставала картина… Картина его собственной, неосознанной мечты. Крепкое хозяйство. Дело, которое живет после тебя. Дети, которые продолжат твой путь. Она озвучивала его самые сокровенные мысли, которые он сам боялся себе сформулировать.
– Женщина должна быть под стать такому хозяину, – продолжила она, словно размышляя вслух, ее взгляд был устремлен куда-то в полумрак кузницы. – Не просто красивая кукла для ночных утех и продолжения рода. А помощница. Правая рука. Та, что дом в порядке будет держать, детей правильно воспитает, и мужу совет дельный даст, когда он нужен. Та, что поймет его молчание и не будет лезть с глупыми вопросами, когда он устал. Ведь мужская сила, она не бесконечна. Ее беречь надо. А женщина – она как тихая гавань, куда мужчина-корабль после бури возвращается, чтобы раны залечить и снова в плавание отправиться.
Он молчал, полностью обезоруженный. Каждое ее слово било точно в цель. Она рисовала образ идеальной жены – не любовницы, не игрушки, а соратницы. Той самой, которой ему не хватало, хотя он и не знал об этом. Она не пыталась его соблазнить своим телом. Она соблазняла его пониманием.
– Много ты думаешь, Милава. Для девки, – наконец хрипло проговорил он.
Она повернулась к нему, и в ее глазах он впервые увидел не хитрость, а что-то похожее на искреннюю теплоту.
– А как же не думать? Время мое подходит. Отец все чаще о сватах поговаривает. А мне не хочется свою жизнь абы кому доверять. Хочется найти такого, с кем не страшно будет в одну упряжку встать и телегу жизни нашей тянуть. Чтобы и в гору, и под гору – вместе. Чтобы он знал, что спина его прикрыта, а я знала, что за его спиной – как за каменной стеной.
Она сделала паузу, а потом, чуть улыбнувшись, добавила:
– Прости, Ратибор. Заболтала я тебя. Я вот что хотела спросить… Может, покажешь мне, как ты насечки делать будешь? Мне для себя интересно. Я люблю смотреть, как настоящее дело делается. Может, и я чему научусь.
Это был гениальный ход. Она не просила свидания. Она не навязывалась. Она просила научить, стать его ученицей на час. И отказать ей было бы просто глупо и грубо.
Ратибор помедлил лишь мгновение.
– Почему нет? Приходи через пару дней. Как рукоять вырежу. Покажу.
– Спасибо, – просто сказала она. Взяла свой пустой сверток и, кивнув ему на прощание, так же тихо, как и вошла, вышла из кузницы.
Ратибор остался один. В руке он держал старый нож, а в голове у него был полный сумбур. Зоряна заставляла кипеть его кровь, будила в нем зверя. Это было просто и понятно, как удар молота. Но Милава… она сделала нечто иное. Она залезла ему прямо в душу, нашла там потайную дверь и тихонько в нее постучала. Она не пыталась сломать его стены. Она предлагала вместе построить за этими стенами новый дом.
Он посмотрел на нож в своей руке. Он сделает для ее отца лучшую рукоять, какую только мог. И он знал, что будет ждать того дня, когда она вернется. Не с тревогой и раздражением, как ждал Зоряну, а с непонятным, доселе не испытанным интересом.
Лиса начала расставлять свои силки. И охотник этого даже не заметил.