Париж встретил Анри дождем – мелким, настойчивым, что стучал по крышам и стекал по стеклам его кареты, оставляя мутные разводы. Ночь была темной, безлунной, и фонари вдоль улиц горели тускло, будто устав освещать этот беспокойный город. Он вернулся из Версаля утром, но весь день провел в одиночестве, бродя по комнатам особняка, словно пытаясь найти в них что-то утраченное. Яблоко, съеденное им в Зеркальной галерее, стало для него символом – маленьким, но дерзким вызовом тому миру, который он знал.
К вечеру он не выдержал. Надев простой плащ, чтобы не привлекать внимания, Анри отправился туда, где, как он чувствовал, мог найти ответы – к Мариэтте. Ее жилище, о котором она упоминала вскользь, находилось в Латинском квартале, среди кривых улочек, где жили студенты, поэты и те, кого знать предпочитала не замечать. Он постучал в низкую дверь, выкрашенную облупившейся зеленой краской, и через минуту она открылась.
Мариэтта стояла на пороге, в простом платье цвета мокрой земли, с пером в руке. Ее волосы были растрепаны, а на щеке виднелось чернильное пятно – след ночной работы. За ее спиной горела одинокая свеча, отбрасывая дрожащие тени на стены маленькой комнаты. Пол был завален листами бумаги, а на столе стояла открытая чернильница, рядом с которой лежала стопка книг.
– Анри? – удивилась она, отступая, чтобы пропустить его. – Что вы здесь делаете в такой час?
Он вошел, стряхивая капли дождя с плаща. Комната пахла воском, бумагой и чем-то травяным – быть может, чаем, что остывал в глиняной кружке.
– Я… не знаю, – признался он, глядя на нее. – После вчера я не могу сидеть на месте. Ваш Париж не отпускает меня.
Мариэтта улыбнулась, но в ее улыбке была тень усталости. Она положила перо на стол и указала на стул – простой, деревянный, с потертой спинкой.
– Садитесь. Хотите увидеть, что я пишу?
Он кивнул, и она протянула ему лист, испещренный мелким почерком. Свеча мигнула, когда он начал читать:
«Город спит под мокрым плащом,
Но в его снах – огонь и гром.
Мы пишем судьбы на ветру,
Чтоб не забыть, зачем живу».
Слова были резкими, как ветер за окном, но в них чувствовалась та же сила, что он видел на площади с проповедником. Анри поднял взгляд, встретившись с ее глазами.
– Это о том, что будет? – спросил он тихо.
– Это о том, что уже есть, – ответила она, садясь напротив. – Люди просыпаются, Анри. Они устали быть тенями. А вы… вы тоже проснулись?
Он замолчал, чувствуя, как ее вопрос впивается в него. Дождь стучал по стеклу, и в этом звуке было что-то успокаивающее, словно ритм, под который можно думать. Он вспомнил Версаль – золото, зеркала, пустые слова Монфора. Потом вспомнил Жана, чьи руки создавали свет из металла, и толпу, чьи голоса обещали бурю.
– Я не уверен, – сказал он наконец. – Но я хочу понять. Хочу увидеть больше.
Мариэтта встала и подошла к окну, распахнув его. Ветер ворвался в комнату, принеся с собой запах дождя и мокрых листьев. Она вдохнула глубоко, будто впитывая этот хаос.
– Тогда идите со мной, – сказала она, обернувшись. – Сегодня ночью собираются люди. Не в салонах, не за чашками шоколада, а в подвалах и тавернах. Они говорят о будущем. Хотите услышать?
Анри почувствовал, как сердце забилось быстрее. Это был шаг за пределы всего, что он знал, – шаг в неизвестность, где не было защиты его имени или богатства. Но в ее голосе, в ее взгляде была уверенность, которая тянула его за собой.
– Да, – сказал он, вставая. – Пойдемте.
Она накинула старый плащ, потрепанный, но теплый, и они вышли в ночь. Улицы Латинского квартала были узкими и темными, освещенными лишь редкими фонарями. Дождь хлестал по лицу, но Анри не замечал его – он шел за Мариэттой, чья фигура мелькала впереди, как маяк в этом море теней.