Париж в октябре 1787 года был подобен огромному театру, где каждый играл свою роль, не зная, когда занавес упадет. Улицы, вымощенные неровным камнем, звенели копытами лошадей и стуком деревянных башмаков. Воздух пах дымом каминов, свежим хлебом из пекарен и чем-то неуловимо тревожным – предчувствием, которое еще не обрело имени. Над городом висело небо, серое, как старый шелк, изредка разрываемое золотыми всполохами заката.
Анри де Лормон стоял у высокого окна своего особняка на улице Сент-Оноре. Стекло, слегка мутное от времени, отражало его фигуру: стройную, чуть ссутулившуюся, словно под тяжестью невидимых дум. Его светлые волосы, стянутые в аккуратный хвост, блестели в свете канделябров, а камзол цвета полуночного синего шелка был расшит серебряными нитями, тонкими, как паутина. Ему было двадцать восемь лет, но в его глазах, серых и глубоких, уже проступала усталость человека, прожившего вдвое больше.
За окном текла жизнь. Кареты катились к театрам и салонам, торговки с корзинами яблок выкрикивали свои незамысловатые песни, а где-то вдалеке, у моста Нотр-Дама, слышался гул толпы – быть может, очередная ссора или начало чего-то большего. Анри смотрел на все это с высоты своего второго этажа, и ему казалось, что он видит не город, а огромную картину, написанную чьей-то неосторожной рукой. Картину, где он сам – лишь случайный мазок.
– Вы опять прячетесь за стеклом, месье, – голос, мягкий, но с легкой насмешкой, вырвал его из размышлений.
Анри обернулся. В дверях стояла Мариэтта Дюпон, ее тонкая фигура казалась почти призрачной в полумраке комнаты. На ней было платье из грубого льна, выцветшее до бледно-серого, но сшитое с такой тщательностью, что оно выглядело почти элегантным. Темные волосы, обычно распущенные, сегодня были собраны в небрежный узел, из которого выбивались непокорные пряди. В руках она держала стопку бумаг, перевязанных тонкой веревкой, а на пальцах виднелись пятна чернил – вечный спутник ее ремесла.
– Я не прячусь, – ответил Анри, и его губы дрогнули в слабой улыбке. – Я наблюдаю.
Мариэтта шагнула вперед, и половицы под ее ногами скрипнули, нарушая тишину. Она положила бумаги на стол, украшенный резьбой в виде виноградных лоз, и посмотрела на него с любопытством.
– Наблюдаете? И что же вы видите там, внизу, чего не разглядеть мне?
Анри подошел к столу, его шаги были бесшумны, как у кота. Он провел пальцем по краю ее бумаг, будто проверяя, настоящие ли они.
– Я вижу людей, которые живут, не задавая вопросов. Торговцы продают свой товар, кучеры правят лошадьми, дети бегают по лужам. Они не спрашивают, зачем все это. А я… – он замолчал, подбирая слова, – я не могу перестать спрашивать.
Мариэтта склонила голову набок, и в ее карих глазах мелькнул огонек – то ли насмешка, то ли понимание.
– А я думала, месье, что аристократы слишком заняты балами и охотой, чтобы задавать вопросы. Разве не для того вы родились в этом мире – чтобы наслаждаться им?
Ее тон был легким, но в нем чувствовался вызов. Анри встретил ее взгляд и на мгновение почувствовал, что она видит его насквозь – не его титул, не его богатство, а что-то глубже, что он сам не до конца понимал.
– Наслаждаться? – переспросил он тихо. – Иногда мне кажется, что этот мир – зеркало, в котором я вижу только тень самого себя. Красивую, но пустую.
Мариэтта не ответила сразу. Она подошла к окну, встав рядом с ним, и посмотрела на улицу. Фонари уже зажглись, и их свет рисовал на ее лице золотые блики. От нее пахло чернилами и чем-то цветочным – быть может, лавандой, которую она собирала где-то за городом.
– А я вижу не тень, – сказала она наконец. – Я вижу людей, которые борются, любят, ошибаются. Они живые, Анри. А вы… вы словно боитесь стать одним из них.
Он вздрогнул, услышав свое имя без привычного «месье». Это было дерзко, почти неприлично, но в ее устах звучало естественно. Анри отвернулся к окну, чтобы скрыть смятение. Внизу, у соседнего дома, остановилась карета, и из нее вышла дама в пышном платье, окруженная слугами. Ее смех разнесся по улице, звонкий и беззаботный.
– Может быть, вы правы, – сказал он, не глядя на Мариэтту. – Но как стать живым, если вся твоя жизнь – это маска, которую ты не можешь снять?
Она улыбнулась, и в этой улыбке было что-то загадочное, почти опасное.
– Снимите ее, – просто сказала она. – Или разбейте зеркало.