Утро после ночи в «Красном петухе» пришло к Анри с головной болью и странным чувством легкости, будто он сбросил часть невидимого груза. Он лежал в своей спальне, глядя на потолок, расписанный сценами из мифов – нимфы и сатиры танцевали среди облаков, замороженные в вечной радости. Но теперь эти фрески казались ему фальшивыми, как театральные декорации, за которыми нет ничего, кроме пустоты.
Дождь прекратился, и сквозь приоткрытое окно доносились звуки Парижа – скрип телег, крики торговцев, далекий звон колоколов. Анри встал, подошел к зеркалу и долго смотрел на себя. Его лицо было тем же – тонкие черты, бледная кожа, глаза, в которых теперь мелькало что-то новое. Но он больше не узнавал человека в отражении. Тот, кто вернулся из таверны, был не тем, кто уехал в Версаль два дня назад.
Голоса Пьера и Клодин все еще звучали в его голове – грубые, но живые, полные силы, которой он не находил в своем кругу. Их слова о свободе, о хлебе, о будущем были как ветер, что ворвался в его жизнь и начал срывать старые занавески. А потом была Мариэтта – ее рука, сжавшая его под столом, ее взгляд, в котором он видел одновременно вызов и обещание.
Он спустился в гостиную, где Жак уже раскладывал завтрак – свежий хлеб, масло, чашка шоколада, пахнущего сладостью и привилегиями. Анри сел, но не притронулся к еде. Перед глазами встала другая картина: грязный стол в подвале, кружки с кислым вином, кусок черствого хлеба, которым делились люди с руками, огрубевшими от работы. Он вдруг понял, что этот шоколад, этот хлеб – не его заслуга, а лишь случайность рождения.
Дверь скрипнула, и вошел Жак, неся письмо на серебряном подносе. Анри взял его, сломал печать и пробежал глазами строчки. Это было приглашение от герцога де Лароша – званый ужин в его парижском особняке вечером. «Надеюсь увидеть вас в добром здравии, месье де Лормон, – писал герцог. – Ваше отсутствие в последнее время заставляет нас беспокоиться».
Анри отложил письмо, чувствуя, как внутри него сталкиваются два мира. Версаль и таверна, шелк и шерсть, зеркала и чернила. Он знал, что герцог ждет от него привычного – остроумных бесед, легких шуток, поклонов и улыбок. Но сможет ли он снова надеть эту маску после того, как увидел лица тех, кто живет за ее пределами?
Он встал и подошел к окну. Улица Сент-Оноре была как всегда – кареты катились к магазинам, лакеи несли свертки, дама в розовом платье прогуливалась под зонтиком. Но теперь он замечал больше: мальчишку, что подбирал упавший уголь, старуху, что куталась в рваную шаль, кучера, чьи плечи сгорбились от усталости. Это был Париж Мариэтты, Париж Пьера и Клодин, Париж, который он раньше не видел.
– Жак, – позвал он, не оборачиваясь. – Приготовьте мой плащ. Тот, что попроще. Я ухожу.
Камердинер кивнул, скрывая удивление, и вскоре Анри вышел на улицу. Он не знал, куда идет, но ноги сами несли его к Латинскому кварталу. Дома здесь жались друг к другу, их стены были покрыты трещинами, а окна – мутными стеклами. Он остановился у знакомой зеленой двери и постучал.
Мариэтта открыла почти сразу, ее глаза расширились от неожиданности.
– Анри? Вы опять здесь? – В ее голосе была смесь удивления и насмешки.
– Я не мог остаться там, – сказал он, входя. – После вчера… все кажется другим.
Она закрыла дверь и посмотрела на него внимательно, словно пытаясь понять, что скрывается за его словами.
– Другим? – переспросила она. – Или настоящим?
Он не ответил, только опустился на стул, чувствуя, как усталость и смятение смешиваются в нем. Мариэтта подошла к столу, где лежали ее бумаги, и начала перебирать их.
– Вы выбрали сторону? – спросила она тихо.
– Я не знаю, – признался он. – Но я хочу быть здесь. С вами.