Они вышли из особняка, и Париж обрушился на Анри всей своей живой, хаотичной сутью. Улица Сент-Оноре, обычно казавшаяся ему лишь декорацией за окном, теперь дышала: пахло мокрой землей, жареным каштаном и дымом из труб. Мариэтта шагала впереди, ее движения были легкими, почти танцующими, несмотря на грубые башмаки, которые стучали по камням. Анри, напротив, чувствовал себя неуклюже – его изящные туфли скользили по неровной мостовой, а длинный плащ цеплялся за выступы.
– Сюда, – сказала она, сворачивая в узкий переулок, где дома теснились друг к другу, словно старые друзья, делящие тепло. Над их головами висели веревки с сохнущим бельем, а из открытых окон доносились голоса – кто-то ругал ребенка, кто-то напевал старую песню о любви и вине.
Анри смотрел вокруг, пытаясь впитать этот мир, такой далекий от мраморных залов Версаля. Здесь не было позолоты и зеркал, но в каждом звуке, в каждом взгляде прохожих чувствовалась жизнь – сырая, необузданная, настоящая. Они миновали лавку мясника, где на крюках висели окровавленные туши, и старуху с корзиной угря, чьи глаза, мутные, как речная вода, следили за ними с подозрением.
– Это ваш Париж? – спросил он, стараясь скрыть растерянность в голосе.
Мариэтта остановилась у телеги, где продавец в засаленном фартуке выкладывал горку яблок. Она взяла одно, подбросила в руке и, поймав его, протянула Анри.
– Это Париж тех, кто его строит, – ответила она. – Тех, кто месит тесто, чинит крыши, таскает воду. Вы думаете, город – это ваши балы и кареты? Нет, это вот эти руки, – она кивнула на продавца, чьи пальцы были черны от грязи, – и эти голоса.
Анри взял яблоко, чувствуя его шершавую кожу. Оно было неидеальным – с пятнами и вмятинами, – но пахло землей и солнцем. Он вдруг вспомнил фрукты в своем доме: отполированные до блеска, лежащие в серебряных вазах, как украшения, а не еда.
– А что вы видите в этом? – спросил он, глядя ей в глаза. – Красоту или грязь?
Мариэтта улыбнулась, но ее улыбка была задумчивой, почти печальной.
– И то, и другое. Красота без грязи – это ложь, Анри. Вы же знаете это, иначе зачем вам Вольтер на столе? Он писал о свободе, но свобода не бывает чистой – она рождается здесь, в пыли и криках.
Они двинулись дальше, вдоль берега Сены. Река текла медленно, ее поверхность отражала серое небо и силуэты мостов. На набережной толпились люди: рыбаки с сетями, женщины, стирающие белье, мальчишки, кидающие камни в воду. Над всем этим возвышались башни Нотр-Дама, черные и молчаливые, как стражи прошлого.
Анри остановился, глядя на воду. Ему вдруг вспомнился Версаль – бесконечные фонтаны, где струи били в воздух, подчиняясь воле короля. Здесь же река жила сама по себе, не ведая о приказах и титулах.
– Вы думаете, я трус? – спросил он тихо, не поворачиваясь к Мариэтте. – Что я прячусь от этого?
Она встала рядом, ее плечо почти касалось его. Ветер с реки подхватил прядь ее волос, и она убрала ее за ухо быстрым, привычным жестом.
– Я думаю, вы боитесь не грязи, а себя, – сказала она. – Вы смотрите на этот мир и спрашиваете, есть ли в нем место для вас. Но место не находят, Анри. Его создают.
Он повернулся к ней, и в этот момент солнце пробилось сквозь облака, залив набережную золотым светом. Ее лицо, освещенное им, казалось одновременно хрупким и сильным – как статуя, высеченная из камня, но готовая ожить. Анри вдруг понял, что никогда не видел ничего подобного в своих гостиных, где дамы прятали лица за веерами, а мужчины – за улыбками.
– И как его создать? – спросил он, и в его голосе впервые за долгое время прозвучала искренняя тень надежды.
Мариэтта посмотрела на реку, потом на него.
– Начните с малого, – сказала она. – Например, съешьте это яблоко.
Он засмеялся – коротко, но искренне, – и впервые за день почувствовал, что маска, которую он носил, дала трещину…