– Ни к чёрту не годится! – На стол шмякнулся лист плотного пергамента, украшенный по краю тонкой золотой каймой. – Как он не постыдился тратить дорогую бумагу на подобную чушь!
– Помилуйте, голубчик, синьор Грассини! Он же почётный член Академии наук! Его мнение многого стоит!
Тёмные, глубоко посаженные глаза ругающегося господина смотрели на собеседника с негодованием, граничащим с обидой. Тот неуверенно улыбался и нервно потирал короткопалые руки в мелких перстеньках. Грассини щеголял в одной рубашке и коротких рабочих штанах по колено и явно не испытывал никакого пиетета перед тесноватым мундирчиком государственного человека.
Робкий его собеседник был старше лет на пять и принадлежал к категории людей, стремящихся к чужому величию, чтобы рядом пригреться и обрести безопасность. Ему нужна была тень авторитета. Сейчас таковым был этот ещё молодой человек с длинными тёмно-русыми волосами, неуклюже мечущийся по заставленной комнате.
Свечи стояли повсюду, и колеблющийся от гневной беготни воздух дергал их пламя, как рыночный кукольник марионеток. Неровный свет выхватывал медный глобус в углу, стол, вокруг которого скакал Грассини, пару стеллажей с книгами и отдельными свитками. На фоне окна темнел массивный корпус трубы на треноге
– Но, может, вы выступите на заседании вместо меня и докажете?..
– Тратить время на подобную ерунду? Вот что, синьор Лермениск, я набросаю вам тезисы…
После обсуждения и подробного разбора ошибок незадачливого оппонента Лермениск продолжал переминаться с ноги на ногу и разглядывать углы, слегка вытягивая короткую шею. Его что-то тяготило, какой-то посторонний вопрос, заставляющий тусклые глаза округляться, а пухлые губы безмолвно шевелиться. Он не решался, и Грассини пришёл на помощь.
– У вас ещё какое-то дело? Я вижу, вас заинтересовал телескоп…
– О да! – выпалил Лермениск. – Видите ли, я вот подумал…
И Лермениск рассказал ему свою теорию, от которой Грассини не знал, смеяться или сразу выставить этого тупицу за дверь. Его часовые рассуждения о высокой науке и ошибках коллеги пропали втуне, ибо синьор Лермениск был не просто дилетантом на широкой тропе знаний, он не знал значения элементарнейших терминов, которые из Грассини сыпались, как труха из дырявого тюфяка. Ничего удивительного, что этот профан воспринял бред, написанный на дорогой бумаге, как непреложную истину, ибо он судил по золотому обрезу. И вот сейчас он делился с Грассини своими идеями.
– Видите ли, периодически глядя на ночное небесное светило, я пришёл к выводу, что Луна бывает непропорционально узкой или широкой, толстой и меняет свой цвет, вне зависимости от всем известных фаз. Гляньте-ка: вчерась она была огромная и напоминала ломоть круглого сыра из Коммодии, лежащий на крыше Дворца Всемогущего Владыки, а сегодня она висит почти на макушке неба и представляет собой жалкую дольку моцареллы. С чего бы это?
Известное дело, Луна как Великая Сырная Обитель является собственностью Великого Императора, ибо ему принадлежит всё великое, на что падает его царственный взор и что находится в его владениях. (А Луна еженощно находится в его владениях, кроме дней, когда её готовит Небесный Молочник.) И вот, глядя на неожиданные изменения в её ночном облике, мы, сталбыть, поняли, что Великого императора обирают соседи! Это они воруют Луну, что-то от неё отрезают или откусывают, что можно зафиксировать только с помощью Измерителя Луны. Который вы, синьор Грассини, просто обязаны изобрести во славу Родины и Императора! Уф!
Лермениск утёр лоб микроскопическим голубым платочком и продолжил:
– Вы сотворите этот в высшей степени необходимый государству прибор, а я представлю проект его величеству. Это будет весомый вклад в безопасность государства и… в вашу научную карьеру. Одно дело звездочки открывать, а другое – Измеритель Луны! Это ого-го какие перспективы…
И вот тут что-то щёлкнуло. Неслышный такой щелчок, но Грассини внезапно передумал гнать недотёпу Лермениска. В ушах звенело: высшее доверие государства! Величие Родины! Необходимость предотвратить происки! ИЗМЕРИТЕЛЬ! ЛУНЫ!
– Ох, мессир Лермениск, я так польщён оказанным мне доверием! Я уже вижу ваш… наш Измеритель Луны! Зайдите через день, думаю, двух полных суток мне будет достаточно. Я обещаю денно и нощно творить во славу Императора, не смыкая глаз.
Лицо Лермениска расплылось от удовольствия, щёки, нависавшие унылыми брыльками, поднялись вверх, толстые губы изогнулись, глаза превратились в щёлочки. Прижав правую руку к сердцу, он снова и снова повторял заверения в полнейшей преданности и поддержке «великого изобретателя», каковым отныне и впредь величал Грассини, «величайшего молодого гения современности».
Затворив, наконец, за Лермениском входную дверь, Грассини немедленно подошёл к окну и широко распахнул обе створки. Свежий ветер вынес душный шлейф жасминовых духов посетителя. В голове прояснилось. Что они несли? Какой «Измеритель Луны», что за псевдонаучный бред?
Антиной Грассини в детстве знал, что вырастет учёным. Его магический дар, не великий, но и не малый, состоял в способности отличать истину от лжи, правильное от неверного. С такими способностями человек мог сделать головокружительную карьеру в политике, разведке или судопроизводстве, но отрок сразу избрал путь науки. И не отступал от своего идеала ни на йоту, следуя девизу великого естествоиспытателя древности Валия Трельони: «Горе изменившему истине, ибо он предает себя, горе изменившему себе, ибо он потерян для всего мира».
Дар Тимотео Лермениска сперва был совсем неразвитым, да и действовал только в присутствии необходимого катализатора – запаха жасмина. Раннего детства он совсем не помнил: четырёхлетнего Тимотео подобрала старуха-цветочница с улицы Горшечников и взяла сразу в ученики, внуки и наследники убогой каморки в полуподвале. Причиной столь внезапного милосердия стал умильный взгляд голубых глазок навыкате, пухлые губки бантиком и круглые щёчки, за которые так и хотелось ущипнуть. Что малолетний бродяга говорил бабульке, он, конечно, не помнил, но последствия были налицо. Кроме того, синьора Лермениск очень любила жасмин и держала на окне чахлый кустик в кадке, а именно в день знакомства с Тимотео тот расцвёл мелкими, но невероятно душистыми цветами. Этот момент стал в его судьбе решающим, и к личному имени он добавил фамилию бабушки.
Спустя двадцать лет Тимотео уже трудился в государственной конторе, где успешно двигался по служебной лестнице, периодически подсиживая то одного, то другого коллегу. Он никак не выпячивал свои способности, да и срабатывал его дар убеждения в одном случае из тридцати. Для счастливого стечения обстоятельств было необходимо или искреннее желание помочь со стороны «объекта» воздействия, или очень сильная убеждённость в своей правоте самого Лермениска, или особая реакция испытуемого на жасмин.
И Лермениск не был рвачом или прытким карьеристом, вовсе нет. Он жил по правилам своей среды. Тимотео Лермениск был улыбчив, всеяден и любил комфорт в тени тех, кто объявлял себя его покровителем, – далеко не последних в государстве людей. Лермениску льстил подобный патронат.
Иногда же его охватывала какая-то романтическая тоска, тянущее ожидание чего-то прекрасного, но, увы, недоступного. Тогда Тимотео осознавал, что карьера чиновника была, возможно, удачным, но не единственным выбором. Вдруг он мечтал о писательстве – какими убедительными были бы его герои, какие великие идеи он мог бы продвигать в своих романах: о великой роли народа в истории, о равенстве и братстве всех людей, о правах женщин разводиться с мужчинами, о детских слезах. Аж дух иногда захватывало, и тогда Тимотео Лермениск рыдал под глубоким лазуритовым небом родной Румории.
В другие времена он мечтал о картинах, которые не писал, о чудесной музыке, которую не сочинял… Но, по его мнению, великими людьми было суждено стать высоким и стройным красавцам без толстых губ или пухлых щёк, получившим образование по первому разряду, а главное, допущенным к высшей магии – Божественному Вдохновению. У таких людей, как Лермениск, не могло быть ничего великого. Это не отменяло его тайного желания внести вклад в историю и прославиться хоть косвенно.
Спустя ещё пять лет он добрался до должности заместителя помощника министра сельского хозяйства и корпел над воплощением перспективных идей, как то: мелиорация почв с помощью дрессированных кротов или осушение болот посредством разведения самораздувающихся жаб, поглощающих излишки влаги. Отвлечением от подобных приземленных проектов стало участие в строительстве экспериментальной площадки для полётов в небо за сыром. Тут Тимотео Лермениск развернулся! И именно здесь он впервые встретил Грассини. Ну как встретил – издали увидел мальчишку с горящими глазами и понял: надо сотрудничать.
Молодой Антиной Грассини штурмовал высшие инстанции с папкой изобретений: приспособление для полётов над землёй в виде лепестка, аппарат побольше, похожий на кресло с прикрученными огромными крыльями вроде двойных стрекозиных, позади которого располагалась миниатюрная пыхтящая печка, потом третий – словно свиток буллы из храма Всемогущего Владыки, но с вытянутым заостренным концом, устремленным ввысь, и ещё какие-то совсем смешные блюдца и пилигримские шляпы с гигантскими полями.
Папка была пухлой, из неё иногда вылетали мелкие бумажки с набросками, которые немедля подбирал либо ассистент из Военного министерства Марс Аблиссими (и клал в кармашек на груди своего василькового мундира), либо Тимотео Лермениск. Последний, тогда ещё без брылек, но нервически румяный и нескладный, с поклоном возвращал бумаги юному гению. Ему самому некуда было бы применить находки, а Грассини явно метил в Главные Изобретатели, с его помощью можно было продвинуться самому. В этом себя убеждал Тимотео, но так и не воспользовался возможностью: Антиной Грассини не любил жасмин и не стремился к сближению ни с кем из чиновников.
Прошло пять лет. Они виделись ещё раз семь, но в доме Грассини – никогда. Лермениск встречался с учёным на местах его работы, чаще всего приезжал с какими-нибудь бумагами или приглашениями от Академии Наук, куда он благополучно прибился в качестве Сопровождающего Инспектора Правительства. Почему он доставлял приглашения сам, а не посылал курьера? Он не смог бы объяснить.
В Академии Тимотео Лермениск должен был надзирать, оповещать и следить за исполнением. Должность была безопасная, хлебная и притом придворная. По большей части Лермениск кивал и слушал, слушал и кивал. К сожалению, природа обделила его выдающейся памятью, так что он сразу забывал все выкладки и закономерности, которые выплёскивались из учёных коллег, как из переполненных кувшинов с карлезианским. Их пьянил аромат и вкус собственных знаний. Он же ничего не мог добавить к сказанному и приобрёл репутацию понимающего слушателя.
Иногда он, убеждённый высказываниями наиболее авторитетных членов Академии, уделял отдельным проектам особое внимание и, в связке с подарочным набором жасминового чая, презентовал их Его Величеству. Тот жасминовый чай пил редко, но четыре проекта из предложенных утвердил и финансировал из казны, так что Лермениск незаметно из покровительствуемых пробился в покровители.
Своя же идея посетила его внезапно: он возвёл очи горе и чуть не упал в грязь от красоты и недосягаемости объекта. В вышине над ним висел огромный светящийся Сыр, так что Лермениск кожей почувствовал чудесный вкус и запах ночного светила. И тут он вспомнил всё, что со школьной скамьи слышал о Луне, о её фазах в зависимости от дня месяца, когда сыр нарастал и расходовался. Но позвольте, третьего дня Луна была несравнимо больше, и не в ширине меняющегося объёма талии, а просто – больше. Диаметр светила сейчас втрое уменьшился! Да что же это такое? Что за безобразие! Надо же было следить! Почему это за Луной не наблюдает специальное ведомство?
Впервые Тимотео Лермениск почувствовал это – лёгкое прикосновение чего-то огромного, невидимого и ужасного. Его коснулось Божественное Вдохновение. Он в одну минуту понял, что час его предназначения пробил, и почти ринулся в Академию, но что-то его остановило. Если огромное собрание великих мужей до сих пор не смогло заметить, что с Луной происходят такие изменения, смогут ли они оценить его мысли по достоинству?
И тут Лермениск вспомнил о Грассини. Тот так и не стал академиком, да и не собирался. Какое упущение! Тимотео даже всплеснул руками на ходу. Надо помочь учёному прославиться, влиться в ряды, так сказать… А что может этому поспособствовать? Конечно, воплощение его, Лермениска, дерзкой мечты. Измеритель Луны! Это название, казалось, уже выгравировано на будущей Золотой Медали изобретателя. Решено! Лермениск поможет Грассини обрести славу, а тот добудет Измеритель!
«Вот идиот! – раздумывал Грассини. – Однако довольно безобидный, с ним не стоит ссориться. Как таких берут на службу? А-а, чем бы дитя не тешилось…»
К утру новейший измерительный инструмент был готов. Всю ночь Антиной занимался пайкой на подвальной жаровне и полировкой полученного уродца. К бронзовому штангенциркулю максимального размера присобачил чудом не лопнувший медный окуляр от монокля и латунный транспортир. Карманный Измеритель Луны позволял четко разглядеть контур лунной поверхности, измерить диаметр светила штангенциркулем. Транспортир придавал прибору внешней солидности и сходство с заморской астролябией. Измеритель был проще и предназначен для другого – потешить самолюбие этого толстогубого простака-секретаря (Антиной Грассини не озаботился узнать нынешнюю должность Лермениска и до сих пор считал его секретарем на посылках). Ну и знакомы они были давно, хоть и шапочно, так что Грассини отчего-то решил и пошутить, и утешить беднягу: тот ведь искренне верил в необходимость своего Измерителя. Ну не потащит же он к Его Величеству эту безделку!
Лермениск вернулся через день. Ждущий его агрегат стоял на резном медном подносике у входа в кабинет. Солнечные лучи, падающие сквозь заросшее плющом окно, красиво отражались на золотистой поверхности.
– Это… он? – заикнулся синьор Лермениск и нервно промокнул лоб платком, на этот раз нежно-сиреневым. – Уже готов? Так быстро. Вы, бесспорно, большой талант. А как он работает?
– Для этого нужно дождаться Луны, то есть вечера. – За окном сияло полуденное солнце, отчего, собственно, заказчик и вспотел. – А пока вы можете ознакомиться с теоретической частью…
– Ага, ага… – почти испуганно закивал Лермениск и вцепился обеими руками в поднос. Большие пальцы еле заметно поглаживали края окуляра и иглы штангенциркуля. – Насколько дорогой вышла работа, позвольте полюбопытствовать?
– Вашего жалованья не хватит, – махнул рукой Грассини, – забирайте как подарок.
Лермениск прикинул свое инспекторское жалованье и мысленно присвистнул. «Дорогой ты мой!» – он чуть не облобызал штангенциркуль и только крепче прижал прибор к груди.
Пока Антиной Грассини с учёной въедливостью объяснял принцип работы своей поделки, Тимотео Лермениск прикидывал, как отнесёт агрегат к ювелиру, и тот украсит его резьбой, модным перламутром, нацепит удобный ремешок для ношения на поясе. В облагорожненном виде его можно и Государю показать.
Работа ювелира заняла вовсе не сутки, а ровно неделю и вылилась Лермениску в довольно круглую сумму. Зато теперь ублюдок штангенциркуля и транспортира был обвешан резными дубовыми листьями из благородной бронзы, а по латунной дуге рассыпались, словно пуговицы по камзолу столичного щёголя, малюсенькие перламутровые фазы Луны. Измеритель был воистину совершенен.
Повелев паре мальчишек-писарей размножить инструкцию от Грассини в десяти экземплярах, он отобрал наиболее каллиграфически безупречный и отправился на заранее оговорённую аудиенцию к Его Величеству Императору Джулибарду Пятому по прозвищу Лысый.
Монарх восседал в Павильоне Ясности посреди изнывающей от дождя зелени, куда соизволил спуститься для принятия позднего завтрака. Беседка величиной со средних размеров колумбарий, настолько же пафосная и монументальная, была неуютна. Несмотря на обилие драпировок цвета императорской лазури, в ней пахло погребом – наверное, из-за скверной погоды и близости императорских прудов. Джулибард Пятый пил заморский пряный напиток и грел мясистый нос над паром от тонкостенной чашки. Голова императора напоминала яйцо страуса – конически вытянутая кверху, пятнистая от многочисленных оспинок и совершенно лысая. Зато каштановая борода, разделённая на две половины и надушенная ароматическими маслами с родины напитка, внушала уважение и гордость за страну.
Тимотео Лермениск рассмотрел лысину владыки четырех морей со всем возможным благоговением, ибо император сидел лицом к огромным панорамным окнам и изволил взирать на мокрый сад. Лермениск приблизился, вдохнул побольше воздуха, в котором явственно различил ноту жасмина из Великой Средиземной, и разразился длиннейшей тирадой на тему грядущего благоденствия Румории и бесполезного и ничтожного злопыхательства её соседей. Император милостиво склонил слух к устам Сопровождающего Инспектора, и уединение в Павильоне Ясности привело историю Румории к неожиданному повороту, а Антиноя Грассини сделало величайшим патриотом и гением современности.
Расписав злоключения гигантского круглого сыра, столь ярко освещающего жизнь румориан, Лермениск упомянул и голубой сыр с плесенью от небесной козы Мекимеки, и белый жемчужный от Владычицы Севера, и золотой сливочный от Золотого Братца, и оранжевый с паприкой в цветах Дворца Всемогущего Владыки.
Луна могла принять обличие любого из известных человечеству сыров. Она была гарантом сытой жизни румориан (недаром народ говорит: «Коли будет недород, на Луну пойдёт народ. Мы отрежем лунный сыр и накормим целый мир») и символом могущества. Лермениск знал, что в Великой Средиземной Луна представляла собой жареный блин из рисовой муки, а у дикарей с Севера – обкатанный Океаном круглый кусок янтаря. Но то заграничные, ненужные Румории домыслы и слухи. Наш, и только наш Сыр являлся собственностью Императора в тот момент, когда Луна проплывала в пределах руморских границ.
Каково было удивление Джулибарда Лысого, когда он услышал о международном воровстве. Оказалось, что вероломные соседи воруют руморский сыр! Они успевают оттяпать или обстругать Лунную Голову в тот момент, когда Луна ещё пребывает на территории Румории, тянутся гигантскими прозрачными серпами на многоколенчатых рукоятях и режут, режут Луну. Она не успевает оправиться к утру, поскольку кормит ещё и целые когорты Небожителей, вознёсшихся героев и армию Всемогущего Владыки. Таким образом, Луна не просто отдает свои части в соответствии с фазами из учебника, она значительно теряет в весе и объёме.
– Но мы привлечём их к ответу! – звенел голос Тимотео Лермениска; его губы побледнели и потеряли пухлость, щёки тряслись от возмущения. Он искренне верил себе. – Посягательство на наш Небесный Сыр – прямая угроза благоденствию Румории. Мы провели исследования и разведку на местности. Агенты, сопровождавшие купеческие караваны, привезли неоспоримые доказательства небесного происхождения доставленных образцов. Правда… из-за жары – вы, Ваше Величество, конечно, помните жару месяц назад, – они безвозвратно протухли, но мы успели, так сказать, вкусить, оценить, составить экспертное мнение. Это был он!
– Кто? – Император отхлебнул ещё немного коккия (или кофия?) и закусил жасминовым печеньем.
– Лунный продукт. Сыр, наш руморский сыр! Но теперь у нас есть возможность измерить и отследить. Мы не позволим нас объедать!
И Тимотео Лермениск вынул из принесённого кожаного футляра Измеритель Луны. Его нежно-золотистый блеск отразился в светло-ореховых глазах Джулибарда Пятого по прозвищу Лысый, и тот окончательно прозрел.
После выступления Лермениска перед Государственным Советом тамошние сидельцы встрепенулись и начали выдвигать различные инициативы и проекты использования новейшего прибора.
Спустя месяц после знаменательного вторника, когда Тимотео Лермениск получил от Антиноя Грассини муляж фантастического прибора для учёта расходов Небесного Сыра, в комнатах молодого учёного появилась многоглавая и многорукая делегация васильковых мундиров с характерными кармашками на груди.
Их возглавлял достопамятный Марс Аблиссими, погрузневший и к лошадиной усмешке прибавивший залысины и пару орденов. Он говорил сиплым баритоном, всхрапывал и делал рубящие движения рукой, так что синьор Грассини не сразу понял, что нужно этим почтенным служакам.
Осознав глубину ямы, которую сам же себе и вырыл, Грассини выслушал целый список требований Военного министерства к новоизобретённому прибору: Измеритель Луны должен быть мобилен и иметь защиту от воздействия вражеских приборов, как то: долгоруких прозрачных серпов, подслушивающих на расстоянии устройств и инородных измерителей («Ну не дураки же они, чтобы не изобрести что-нибудь встречное в свою пользу!» – пояснил Аблиссими).
Учёный, не будь дурак, начал вытаскивать все свои долговременные проекты – в ход пошли и летательные аппараты, и лунные экскаваторы для сыродобычи, и защитные колпаки от космических излучений. Марс, подмигнув и поправив рыжие бакенбарды, намекнул, что всё это пригодится, но Измеритель – архиважная задача.
Грассини раскланялся с делегацией через полтора часа, уже после обнаружив пропажу флакона мужских духов и внешней линзы телескопа. «Всё-таки зря у них так много кармашков», – тоскливо подумал Антиной и прилёг на шаткую козетку в глубокой задумчивости.
Впервые в жизни он был вынужден откровенно кривить душой. Он прекрасно понимал, что дрянь, спаянная ради глупой шутки, никому не нужна. «Но она же и не вредна, – шептал внутренний голос, – никого не оскорбляет, правительством воспринимается на ура. Ты сделал нелепую штуку на забаву толпе, но она, возможно, выполнит какую-то важную социальную роль, возродит погасший интерес к изучению звёздного неба, напомнит о желании полёта…»
Если он сию минуту встанет и быстренько наколдует своей пустяковине мобильность с помощью колёсиков от детской игрушки и защиту в виде бабушкиного абажура, выдутого искусным стеклодувом… то ему точно будет чем оплатить квартиру.
После того как Госсовет наградил Антиноя Грассини Большой Золотой медалью и правом сидеть в храме Всемогущего Владыки, он больше никогда не спорил со своим внутренним голосом.
Проходит череда лет, и его имя оказывается внесенным не только в списки действительных членов Академии наук, но и во все национальные энциклопедии и словари.
Он искренне скорбит, когда понимает, что Антиной Грассини числится там не как изобретатель воздухоплавательной машины или разработчик принципа Золотого Сечения в архитектуре, а как первооткрыватель знаменитого Измерителя Луны.
В его квартиру, теперь гораздо чище прибранную и обставленную приличным гарнитуром мебели, приходит группа детей из императорской школы для одарённых сирот. Они просят показать прототип измерителя, а он умоляет их никогда не повторять глупостей, не подтверждённых научными теориями.
У него оказывается двое маленьких оппонентов. Один, бледный, с тонкими губами и ледяной яростью в недетском взгляде, утверждает непререкаемый авторитет Академии, признавшей Измеритель Луны научным открытием. Второй, огненно-рыжий и конопатый, заставляет невольно улыбаться, пока не упоминает о победах Румории на восточном фронте. «Без вашего Измерителя ничего бы не вышло, – заявляет мальчишка. – Это наше главное орудие против водопоклонников и драконоедов!»
На очередном заседании Академии при его появлении пара пожилых профессоров в старомодных париках встают и кланяются, ему по-прежнему неудобно, и он кланяется чуть ниже. Позади торжествующе улыбается румяная рожа Тимотео Лермениска, давно сменившего потёртый мундир на шитое золотом полукафтанье. Антиной относится к нему с двойственным чувством – и ненавидеть не за что, и удавить хочется.
Недавно он был приглашён императором на ежегодную церемонию возжигания священного огня в храме Всемогущего Владыки. Присутствующие были в подобающих апельсиновых, алых и огненно-рыжих одеждах. Разумеется, он никогда не попал бы в окружение всех этих маркизов, герцогов и птиц помельче, но не менее райских, если бы не случайное желание потешиться над глуповатым, но воодушевленным выскочкой.
После приёма в коридоре сталкиваются архиепископ Катценельбогенский и гений музыки композитор Иезавель Бош. Последний нагоняет верховного жреца и поспешно рассыпается в любезностях, но уже через мгновение теребит манжету и спрашивает, дозволено ли будет в заключение хвалебного гимна в честь Всемогущего Владыки добавить в заключительный аккорд слово «Лун-но-из-ме-ри-тель-ный».
– Он так дивно ложится в доминантсепт, а потом выходит в тонику… Это будет…
– Солнце, – прерывает его архиепископ.
– Простите?
– Солнцеизмерительный. Вы же рассчитываете на многовековую славу, друг мой?
Проходит ещё лет восемь. Может, двенадцать. Или пятнадцать?
Накануне заседания Академии наук, на котором синьора Грассини единогласно изберут Председателем и Главой Академии, он даёт распоряжение группе кухарок по поводу меню завтрашнего банкета.
Кто-то молодой давно ожидает его в прихожей. Он бы уже напомнил о своём существовании, а этот сидит терпеливо. Хозяин дома гулко стукает тростью по паркету и ждёт реакции.
Юноша поднимает голову от книги, в которой Грассини мог бы узнать свой ранний труд по основам воздухоплавания. Мальчик с белыми глазами и закушенной губой, утверждавший, что выше Академии нет авторитета, смотрит на него с той же серьёзностью, но без фанатизма. Он глядит оценивающе и разочарованно.
– Я пришёл сказать вам… Пришёл сказать, что это ничтожество – ваш Измеритель! Вы облапошили весь учёный мир, а могли бы, – он встряхивает тяжёлым томом в руке, – посвятить себя Истине!
– Я помню вас, молодой человек. Узнал по голосу…
Грассини встряхивает слегка поседевшими, но всё ещё прекрасными волосами и поворачивается к свету. Молодой человек с недоумением отмечает его остановившиеся зрачки и отсутствие всякого выражения во взгляде. Не может быть!
– Синьор, вы видите меня?
– Нет, конечно. Я потерял свой свет… свой дар. Почти никто не знает об этом, а я почти не выезжаю. Я больше не вижу Истины. И Правды тоже.
– А как же лекции? И доклады?
– Идеи до сих пор живут в этой голове, – Грассини слегка кивает в сторону голоса, – а чтобы писать, у меня есть секретари. А сейчас…
Он делает картинную паузу, как в театре. Молодой человек видит, как он набирает полную грудь воздуха. Окна звенят вместе с голосом хозяина:
– А теперь убирайся к чёртовой бабушке, мелкий сопляк! Академия Наук ему не указ! Новейший Измеритель превратит грубый топор наших скудных знаний в скальпель! Мир содрогнётся, когда я замахнусь на Солнце!