В моё сознание врываются звуки. Определить их природу пока не получается. Они просто есть где-то в пространстве. Глаза слиплись, не открываются. Так хреново мне не было даже с похмелья. Вдыхаю. Больно. Зато веки разлепляются, но толку мало. Перед глазами неприятная мутная плёнка, а то, на чём я лежу, начинает раскачиваться.
Жесть какая…
Никак мысли в кучу не соберу.
– Очнулся, – знакомый выдох облегчения.
Медленно поворачиваю голову на звук. Крупный силуэт, явно мужской, становится чётче. А я видел другой… Голове моей слишком не нравится думать, она сопротивляется, мозгом выдавая сигналы для усиления боли в теле.
Кайф, кончу сейчас!
Даже стон получается эротически-хриплый.
– Щас обезбол дам, потерпи.
– Мир-ный, – отыскав в себе силы, узнаю друга из другой стихии – боевого. Мы с ним шестнадцать лет назад прошли через адскую мясорубку, сбились со счёта, кто кому сколько жизней должен теперь. Сошлись на ничьей.
– Я, Ворон, – подтверждает он.
Повернув голову, смотрю, как он ловко шприцем вводит лекарство прямо в пакет с другим. Или что там такое?
– Рассказывай, – хриплю я. – И… воды дай.
Всё, силы опять заканчиваются. Мирон подносит к моим губам стакан с пластиковой трубочкой.
– Пару глотков.
«Да, мамочка» – хочется съязвить, но я пью. Вода кажется слишком холодной, противной, сладкой, так что больше пары глотков в меня и не влезает.
– В общем, одна пуля по касательной, – отчитывается Мирон, – вторая в тебя вошла, но повезло, что печень не задета. Вынули, зашили, крови в тебя влили. Обезбол действует?
– Да. Кто шил? Где? – сейчас мы у меня в квартире, у Мирного есть ключ на экстренный случай.
– Да баба какая-то. Мне не до знакомства было, знаешь ли! В скорой оперировали, я в больницу не пустил. Всё по инструкции. Ну и по-человечески, – усмехается он. – Не хотелось бы тебя потом из морга забирать.
– Трупов боишься? – нахожу силы для усмешки.
– Раз язвишь, значит легче, – лыбится Мирон.
– Она же будет молчать? – спрашиваю уже серьёзно. Хорошо под обезболивающим. В голове прояснилось и даже почти не качает уже.
Прошу ещё воды. Трубочка неприятно царапает пересохшие губы, а жидкость всё ещё холодная и противная. Организм искажает вкусы и восприятие температур. Благо, это скоро пройдёт. Проходили.
– Само собой. Ты много не говори пока. Нельзя тебе. И старайся особо не двигаться, порвёшься, я так аккуратно, как она, не зашью.
– Мирный, стой, – зову, пока он не свалил с моим стаканом куда-то.
– М? – притормаживает.
– Капельницу кто ставил?
– Я. Врач расписала всё, а втыкать иголки в тебя даже приятно, – снова ржёт и уходит.
А я закрываю глаза, стараясь детально вспомнить вчерашний вечер. Это была засада. И, вероятно, тендером просто прикрывались. Конкуренты так бабки решили отбить? Потом с ними разберусь. Это не страшный враг. А вот те, кто в меня стрелял…
Мирный возвращается, ставит рядом со мной стакан и уходит в кресло. Там телек работает, я теперь легко его идентифицирую.
Отключаюсь от него и выстраиваю картинку дальше. Боль от первой пули была сильнее, фантомная отдаётся в боку и тут же отпускает. Значит, она была той самой, что чуть не унесла меня на тот свет. Вторую я вообще не ощущаю.
– Мирный, вторая пуля куда вошла? – уточняю у друга.
– По касательной.
– Ты забрал?
– Ту, что из тебя вытащили? Да, забрал. Отдам потом.
– Хорошо.
Надо самому на неё посмотрю.
Снова напрягаю память, но дальше всё плывет. Я помню боль, голоса, запах лекарств и ещё один, очень знакомый.
– Ссххх, – втягиваю воздух через сжатые зубы.
– Паш? – подрывается Мирон.
– Нормально всё, не мешай, – прошу его.
Тонкий аромат цветочного масла, тёмные волосы, болотные глаза, голос… Ира.
Это может быть она?
Блядь, это была бы самая жёсткая насмешка надо мной. Я слишком долго её любил и ненавидел, чтобы мы встретились вот так! Но она сделала выбор. И даже не соизволила сообщить мне об этом лично. Что это была за игра в любовь тогда, я так и не понял. Настолько не понравился наш первый секс? С ним понравилось больше?!
– Ммм, – от вспыхнувшей злости всё тело напрягается и взрывается болью.
– Ворон, ты чё! – подскакивает Мирный.
Часто дышу, приложив ладонь к плотной повязке.
– Обезбол нельзя больше, – говорит друг. – Сильный очень.
– Переживу, – сдавленно сиплю я, пытаясь просто перетерпеть приступ и начать снова дышать.
С этой зеленоглазой ведьмой было так же хорошо, как сейчас больно.
Выдыхаю, делаю несколько глотков воды.
– Мирный, как выглядела баба, которая меня шила? – сморгнув пелену перед глазами, смотрю на друга.
– Да я помню, что ли? – отмазывается он.
– Мирный! – рявкаю громче и снова морщусь от боли.
– Светленькая, не толстая, просто крупная. Обычная врачиха. Лет сорока, наверное. Говорю ж, не разглядывал.
– Спасибо, что спас и прикрыл, – перевожу тему.
– Забей, – хлопает меня по ноге и снова сваливает в кресло, поближе к телеку.
А я бешусь от того, что пока даже пошевелиться нормально не могу. Это старая холостяцкая привычка, всю жизнь один, если не считать сказочной осени, которая теперь, кажется, была и не про меня, а про какого-то другого Ворона, у которого за бронёй было обнаружено сердце. Нашли, выдрали с корнем. Я стал злее, циничнее, жёстче. И рассчитывать привык за столько лет только на себя, поэтому беспомощность злит до нового приступа боли в ране. Но больше меня злят воспоминания. Навязчивый цветочный запах так и стоит в носу. Надо чем-то перебить.
– Мирный, дай сигарету, – прошу я.
– Нельзя тебе, – откликается друг.
– Сам возьму… – сиплю, пытаясь приподняться на локтях.
– Блядь, Ворон! Лежи! – он подрывается, давит мне на плечи, прижимая к дивану.
– Сигарету, – напоминаю ему.
Уходит на кухню, возвращается с прикуренной сигаретой, вставляет мне в губы и садится рядом. Делаю затяжку. Горький дым адски дерёт горло и забивает лёгкие, в которые и так кислород сейчас поступает через раз. Всё тело начинает покалывать, оно становится ватным, а голова кружится до чёрных точек перед глазами.
Мирон забирает у меня изо рта сигарету, скидывает с неё пепел и возвращает мне. Снова глубоко затягиваюсь. Тошнит люто. Мозг отвлекается на массу неприятных сигналов от организма, и все фантомы развеиваются.
Так-то лучше.