Нолен открыл качающиеся двери секционной и придержал створку для Йоны. Вместе они вошли в светлый зал со сверкающим белым кафелем. Йона оставил свой мешок у стены рядом с дверью, но одеяло с плеч не снял.
В помещении стоял сладковатый душок разложения, несмотря на жужжащие вентиляторы. На секционных столах лежали два тела. То, которое доставили последним, было накрыто полностью, и кровь медленно стекала в желоб из нержавеющей стали.
Нолен с Йоной подошли к письменному столу с компьютерами. Йона молча ждал, пока Нолен отопрет тяжелую дверь шкафа.
– Садись, – сказал Нолен и поставил на стол банку.
Из папки некрашеного картона он достал и выложил перед Йоной анализ проб из Государственной криминалистической лаборатории, старый бланк дактилоскопирования, анализ отпечатков пальцев и увеличенные копии фотографий из телефона Саги.
Йона сел и посмотрел на банку. Через пару секунд взял ее в руки, повернул к свету, рассмотрел поближе и кивнул.
– У меня здесь все материалы собраны, я предполагал, что ты придешь, – сказал Нолен. – Как я и говорил по телефону, все сходится. Старик, который нашел тело, отстриг палец, это видно по углу среза… и отстрижен палец был спустя долгое время после смерти, о чем тот старик и сообщил Саге.
Йона внимательно прочитал анализ-подтверждение из лаборатории. Лаборатория сделала ДНК-профиль, основываясь на тридцати коротких тандемных повторах. Стопроцентное совпадение подтверждалось еще и анализом отпечатка пальца.
А идентичных отпечатков пальцев не бывает даже у однояйцевых близнецов.
Йона положил перед собой фотографии изуродованного торса и стал тщательно изучать фиолетовые входные отверстия от пуль.
Он откинулся и закрыл глаза, чувствуя жжение под веками.
Все сходится.
Угол вхождения пуль – тот самый, о котором говорила ему Сага. Размеры тела, конституция, руки, ДНК и отпечатки пальцев.
– Это он, – тихо сказал Нолен.
– Да, – прошептал Йона.
– Что теперь будешь делать? – спросил Нолен.
– Ничего.
– Тебя признали погибшим. Был свидетель твоего самоубийства, один бездомный, который…
– Да, да, – перебил Йона, – я разберусь.
– Твою квартиру продали, имущество описали. Выручили почти семь миллионов, деньги передали в Государственный наследственный фонд.
– Так, – коротко сказал Йона.
– Как Люми приняла все?
Йона перевел взгляд на окно и стал рассматривать косой свет и грязные разводы на стекле.
– Люми? Она уехала в Париж, – ответил он.
– Я имел в виду – как она восприняла твое возвращение после стольких лет, тоску по матери и…
Йона уже не слушал Нолена; перед ним широко распахнулись картины памяти. Больше года назад он втайне от всех отправился в Финляндию. Ему вспомнился тот день, когда он приехал в Хельсинки в мрачную клинику радиотерапии онкологических заболеваний и забрал Сууму. Она тогда еще могла ходить с роллатором. Он в точности помнил, как солнечный свет падал в холл больницы, бликовал на полу, на стеклах, на светлой деревянной обшивке стен и рядах кресел-каталок.
Они медленно прошли мимо пустого гардероба, мимо автоматов с конфетами и очутились на свежем зимнем воздухе.
У Нолена звякнул телефон; патологоанатом поправил очки на длинном носу и прочитал сообщение.
– Марго приехала. Пойду отопру. – И направился к двери.
Суума захотела получать паллиативное лечение в квартире на Элисабетсгатан, однако Йона отвез ее и Люми в дом ее матери в Наттавааре, и они провели вместе счастливые полгода. После нескольких лет цитотоксинов, облучения, кортизона и переливаний крови остались только болеутоляющие. Трехдневные морфиновые пластыри и дополнительно – восемьдесят миллиграммов оксинорма в день.
Суума боготворила дом и природу вокруг, воздух, струившийся по спальне. Семья наконец воссоединилась. Суума исхудала, потеряла аппетит, у нее выпали все волосы, она стала гладкой, словно грудной младенец.
Под конец она почти ничего не весила, у нее все болело, но ей все-таки нравилось, когда Йона обвивал ее руками, сажал к себе на колени и они целовались.