Сквозь занавеску тускло просвечивала скрюченная фигурка нашего кота Макса. По возвращении домой с традиционного ночного моциона Макс с потухшим взглядом проследовал мимо мисочки, наполненной свежим мясом, на окно. Там он моментально ушел в себя, застыв на подоконнике, словно вопросительный знак.
Мы с мамой тихо отодвинули занавеску, но вместо обычных приветствий кот лишь вполоборота равнодушно поглядел в нашу сторону. Я провела рукой по его шерсти, которая топорщилась, как иголки дикобраза. Чуть приглаженная моей рукой, она сразу же взъерошилась вновь. Но и без этого косвенного признака повышенной температуры нос кота был таким горячим, словно готов вот-вот вспыхнуть маленьким огоньком.
Стоило только нам засобираться в ветклинику, как кот волшебным образом очнулся и молниеносно прошмыгнул на улицу. Это была не слишком хорошая идея: я никогда не слышала о способности соседского сырого подвала, полного всякого хлама, оказывать жаропонижающее и вообще какое бы то ни было целебное действие.
Мы ждали Максима целый день и целую ночь, с каждой попыткой дозваться все сильнее убеждаясь в том, что утром видели его в последний раз. Нет, мы еще не плакали, но уже прочно засело в сознании и давило изнутри на виски чувство потери чего-то очень привычного, родного, того, без чего невозможен прежний принятый уклад. Я провела с Масей большую часть своей сознательной жизни и воспринимала его как нечто неотъемлемое, как члена семьи и бессменного домового. А временами, что греха таить, и как предмет мебели вроде старого серванта, который черт знает сколько уже стоял, и сейчас стоит, и еще будет стоять.
Так мы и ходили будто в воду опущенные, боясь полностью осознать происходящее, когда вечером беглый домовой приполз обратно и, обведя нас мутным взглядом, проследовал на подоконник. Мы с мамой, обрадованные, схватили его в охапку и поспешили к автобусной остановке.