Я не знаю, что именно с Хадсоном не так, но он сам не свой. Вид у него сейчас как у перепуганного зверька, готового броситься наутек, стоит лишь кому-то сделать движение в его сторону. И этот кто-то, разумеется, я.
Чтобы проверить эту теорию, я делаю шаг в его сторону, и да, так и есть. Он определенно психует. О этом говорят и его дикий взгляд, и расширенные зрачки.
– Да ладно тебе, все образуется, – говорю я ему. – Мы что-нибудь придумаем.
Хадсон кивает, но, когда я пытаюсь ободряюще положить руку ему на плечо, он опять резко отшатывается. Что ж… ладно. Намек понят. Ему очень, очень не хочется, чтобы я его касалась. Ну и пожалуйста. Я пыталась приободрить его, но мне и самой не хочется его касаться.
То, что нам надо действовать сообща, чтобы выбраться отсюда, вовсе не значит, что мы вдруг станем лучшими друзьями. Ведь он как-никак тот, кто он есть.
Хотя… если мой план сработает, возможно, он не останется таким навсегда.
Он кивает и прислоняется плечом к ближайшей стене. Я не могу решить, потому ли он это делает, что это помогает ему выглядеть классно – а это действительно так, хотя я скорее умру, чем признаю это, – или потому, что иметь дело с обыкновенным человеком так утомительно, что ему нужно на что-то опереться, чтобы не упасть.
– Ну и в чем заключается этот твой сногсшибательный план? – спрашивает он с ухмылкой.
– Я не говорила, что он сногсшибательный. Я сказала, что, по-моему, он может сработать.
– Разве это не одно и то же? Или ты просто не хочешь признавать этого?
Господи, какой же он все-таки козел. Теперь я уже не так уверена, что мой план действительно сработает. Ведь если ты хочешь превратить какого-то человека в относительно приличного – и да, я знаю, что ставлю планку низко, но речь же идет о Хадсоне, – то тебе нужен податливый материал, нужна такая глина, из которой можно что-то слепить.
Однако сейчас, когда на его лице играет эта дурацкая ухмылка, а по языку тела ничего не поймешь, он точно не выглядит податливым материалом.
И все же стоит попробовать. Я готова испробовать все, чтобы выбраться отсюда и вернуться к Джексону. Поэтому я делаю глубокий вдох и говорю:
– Я тут подумала и пришла к выводу, что, возможно, ты стал таким не только по своей вине.
Это стирает ухмылку с его лица, и он просто глядит на меня с непроницаемым выражением. Я смотрю в его глаза, ища там подсказку, но они тоже совершенно бесстрастны.
Я ожидаю, что Хадсон что-то скажет, чтобы намекнуть, о чем сейчас думает, но он не произносит ни слова. А поскольку я терпеть не могу неловкого молчания, проходит всего несколько секунд, прежде чем я начинаю мямлить:
– Я вот что хочу сказать – я прочла запись в твоем дневнике, и, похоже, тогда ты был по-настоящему хорошим парнишкой. Значит, потом что-то случилось, что-то, что сделало тебя таким.
– Каким? – тихо спрашивает он.
– Ну, сам понимаешь. – Я машу рукой. – Думаю, ты не станешь отрицать, что в твоем поведении есть немало такого, что говорит о социопатии, разве не так?
Он стоит, все так же прислонившись плечом к стене и скрестив лодыжки. Затем приподнимает одну бровь.
– О, в самом деле?
Я замечаю, что в его тоне звучат предостерегающие нотки, но не останавливаюсь. Я должна это сказать, если надеюсь вырваться отсюда.
– Но это потому, что у тебя было дерьмовое воспитание. Во всяком случае, если оно было хоть в чем-то похоже на то воспитание, которое было у Джексона.
Он смеется, но в его смехе нет ни капли веселья:
– Это твоя первая ошибка. Поверь мне, Джексон и я были воспитаны совершенно по-разному.
Я не знаю, что на это сказать, если учесть, что сейчас в его голосе звучит горечь. Я знаю, что в детстве Джексону пришлось несладко – и что ему и теперь приходится несладко. Его мать расцарапала ему лицо, так что остался шрам, потому что она обозлилась на него из-за произошедшего с Хадсоном. Отсюда явно следует, что ему было тяжелее, чем Хадсону, даже если их растили не вместе.
Но сейчас, глядя на Хадсона, на его плотно сжатые губы и отрешенный взгляд, я не могу не думать, что, возможно, мои выводы были неверны. Но это только делает осуществление моего плана еще важнее. Я не знаю, что произошло с Хадсоном, когда он был ребенком, и не могу этого изменить, даже если бы знала. Но я могу помочь ему справиться с этим и стать лучше.
– Просто выслушай меня, – говорю я ему, встав перед ним, поскольку вижу, что он, кажется, собрался отойти. – Подумай о том магазине печенья.
– Поверь мне, последние полчаса я только и думаю, что об этом чертовом магазине. – Он слегка ерзает, как будто ему больно стоять смирно.
Судя по его бледности, воображаемое печенье примерно так же полезно вампирам, как и клубника. Заметка на будущее: не давать Хадсону ничего есть, даже в снах или воспоминаниях.
– Мне очень жаль, если от этого печенья тебе стало плохо, – тихо говорю я. – Я этого не хотела.
– Ничего мне не плохо, – отвечает он, но прижимает ладонь к своему животу.
Ясное дело, я ему не верю, но не стану говорить ему, что он врет. Сейчас мне надо убедить его, что мой план может сработать.
Пожалуйста, Господи, пусть он сработает.
– Но ты помнишь, каким счастливым ты был в магазине? И в картинной галерее? До того, как ты съел печенье.
– Я не страдаю деменцией, – огрызается он. – И могу легко вспомнить, что было час назад.
Понятно, значит, это для него неприятная тема, хотя я не понимаю почему…
– Я просто подумала, а что, если мы будем делать это чаще?
– Ходить на пляж? – язвительно спрашивает он.
– Вместе погружаться в мои воспоминания. Чтобы ты мог увидеть, каково это – жить жизнью, полной любви.
– Это и есть твой распрекрасный план? Ты будешь показывать мне счастливые деньки, и это каким-то образом освободит нас?
– Когда ты так формулируешь, то превращаешь его в абсурд.
Он делает вид, будто размышляет над моими словами. Затем изрекает:
– Не-а. Ты делаешь это сама.
– Я тут подумала, что, если это мое подсознание держит нас здесь… на это может быть только одна причина. Я стала бы держать нас здесь вместо того, чтобы вернуться домой, только по одной причине – чтобы защитить Джексона от тебя. – Мускул на челюсти Хадсона напрягается. – Так что, э-э-э… возможно, если бы ты не представлял собой… угрозу… возможно, мое подсознание освободило бы нас.
Он смотрит мне прямо в глаза, но не произносит ни слова.
Я пожимаю плечами:
– Мы могли бы хотя бы попробовать. И посмотреть, что из этого выйдет.
И да, я понимаю всю нелепость мысли о том, что, если показать ему, каково это, когда тебя любят и ты счастлив – если помочь ему почувствовать это, – это изменит траекторию его жизни. Но вчера я прочла несколько страниц его дневника, и мне очевидно, что его отец настоящий говнюк, думающий только о себе. А если добавить к этому то, что я знаю о матери Джексона, то становится ясно, что у этого парня не было ни единого шанса. Джексон хотя бы смог покинуть дом и родителей рано, а Хадсону пришлось прожить с ними всю жизнь.
У него никогда не было ни шанса, и я хочу дать ему этот шанс и так вызволить нас отсюда. Если мое сознание и впрямь является тюрьмой, то преображение – как раз то, что нужно Хадсону, чтобы мы оба смогли обрести свободу.
– Это может сработать, – говорю я ему, и на этот раз он позволяет мне положить руку ему на плечо. – Ты просто должен поверить мне. Это сработает.
Несколько долгих секунд он смотрит то на мое лицо, то на мою руку. И, когда он наконец начинает говорить снова, его голос звучит намного спокойнее, чем несколько секунд назад:
– Давай проясним, что ты имеешь в виду. Ты считаешь, что чтобы мы смогли выбраться отсюда, тебе надо обманом заставить свое подсознание поверить, что я хороший человек?
– Нет, не обманом. Ясное дело, мой план состоит в том, чтобы сделать тебя лучшим человеком, чем ты есть сейчас.
– А, ну да. Само собой. – Он опускает взгляд на свои руки. – Потому что сейчас я полное дерьмо.
В моей голове звучит тревожный звонок, предупреждающий меня, что, возможно, я приступила к делу не с того края.
– Я этого не говорила, Хадсон.
– А я уверен, что говорила. – Его тон по-прежнему спокоен, но холоден, как воздух на Динейли. – И я вынужден не согласиться.
Я качаю головой:
– Я не понимаю. О чем ты?
– В начале этого разговора ты сказала мне: «Хочешь – соглашайся, не хочешь – не надо». Вот я и говорю тебе, что не соглашаюсь.
Он перестает прислоняться плечом к стене, и я вдруг осознаю, насколько он выше меня. По моей спине пробегает холодок, когда он придвигается ко мне. И рычит:
– К черту! К черту эту твою жалостливую историю о «несчастном маленьком мальчике из богатой семьи», которого ты спасешь, въехав на сцену на белом коне.
Он наклоняется так, что его лицо оказывается всего в нескольких дюймах от моего, и я вижу ярость, полыхающую в его глазах.
– И пошла ты к черту со своим мнением обо мне. Держи его при себе, как и этот твой дурацкий вояж по счастливым временам твоей жизни.