Через несколько дней, в одно мягкое солнечное утро – особенно мягкое под ногами, ибо как раз сошел последний снег, оставив там и сям тонкие полоски, задержавшиеся на свежей зеленой траве у подножия изгородей, но возле них, из-под намокшей прошлогодней листвы, уже проглядывали первоцветы, а в вышине заливался жаворонок, возвещая о весне, надежде, любви и прочих божественных вещах, – я, наслаждаясь этими прелестями, вышел на склон холма проведать своих овец с их новорожденными ягнятами и тут, оглянувшись по сторонам, увидел трех человек, поднимавшихся на холм со стороны долины, – это были Элиза Миллуорд, Фергус и Роза. Я догнал их, пройдя напрямик через поле, а узнав, что они держат путь в Уайлдфелл-Холл, объявил, что не прочь к ним присоединиться, и, предложив руку Элизе, которая охотно ее приняла, сказал Фергусу, что дальше сам буду сопровождать барышень, так что он может возвращаться домой.
– Нет уж, позволь! – воскликнул тот. – Это не я их сопровождаю, а они меня. Вы все успели поглазеть на эту загадочную особу, один я терзался в жалком неведении. Будь что будет, решил я, но терпение мое должно быть вознаграждено! Сегодня я попросил Розу пойти со мной в старый дом и срочно представить меня хозяйке. Она заявила, что без мисс Элизы туда ни ногой. Я сбегал за той в дом викария, и мы всю дорогу шли под ручку, как двое влюбленных, а теперь ты мало того, что отнял ее у меня, так хочешь еще лишить меня и прогулки, и намеченного визита. Шел бы ты к своим полям да скотине, деревенщина неотесанная, – не место тебе в обществе благородных дам и джентльменов вроде нас, которым больше делать нечего, кроме как шнырять по соседям и, заглядывая в их тайные углы, вынюхивать их секреты и гадить им исподтишка, если они сами себе еще не нагадили. Не способен ты оценить столь изысканные источники наслаждения!
– А что, обоим пойти нельзя? – поинтересовалась Элиза, игнорируя заключительную часть его пламенной речи.
– Правильно, идите оба! – воскликнула Роза. – Вместе веселее, а уж веселье нам точно понадобится, чтобы мы могли наполнить им ту огромную, мрачную комнату с узкими решетчатыми окнами и зловещей старинной мебелью, если, конечно, хозяйка снова не примет нас у себя в мастерской.
Так что мы заявились в полном составе, и костлявая старуха-служанка, открывшая дверь, проводила нас в то самое помещение, которое так красочно описала мне Роза после своего первого визита к миссис Грэхем. Это была довольно просторная комната с высоким потолком, но плохо освещенная из-за старинных окон; зловещий вид ей придавала потемневшая дубовая обшивка стен и потолка; под стать им была каминная полка, украшенная замысловатой, но не слишком изящной резьбой, а также столы, стулья, старый книжный шкаф с собранием пестрых книг, стоявший по одну сторону камина, и еще более старое фортепиано – по другую.
Хозяйка дома сидела в жестком кресле с высокой спинкой возле круглого столика с пюпитром[31] и рабочей корзинкой. Рядом, прислонившись к ее ногам, стоял Артур и на удивление бегло читал вслух книжку, лежавшую у нее на коленях, а она, положив руку ему на плечико, рассеянно перебирала его длинные локоны. Эта трогательная сценка, приятно контрастирующая со всеми окружающими предметами, поразила меня, однако при нашем появлении картина моментально изменилась – я углядел ее лишь в то краткое мгновение, когда Рейчел распахивала перед нами дверь.
Не думаю, что миссис Грэхем была чрезвычайно рада нас видеть: от ее спокойной, сдержанной вежливости веяло каким-то неописуемым холодом, но я с ней почти не разговаривал. Усевшись у окна, чуть в стороне от остальных, я подозвал Артура, и мы весело резвились с ним и Санчо, пока юные леди изводили его матушку пустой болтовней. Фергус сидел напротив, откинувшись на спинку стула, руки в брюки, нога на ногу, то глядя в потолок, то уставившись на хозяйку дома (с такой наглостью, что мне хотелось дать ему пинка и вышвырнуть вон), то насвистывая себе под нос отрывок из любимой арии; иногда он встревал в разговор или заполнял паузу (если таковая возникала) каким-нибудь нелепейшим вопросом или замечанием. Один раз он заявил:
– Диву даюсь, миссис Грэхем: как вы могли избрать для жилья эти ветхие развалины? Если средства не позволили вам занять особняк целиком и хоть как-то его отремонтировать, то неужели нельзя было арендовать какой-нибудь скромный, опрятный домик?
– Возможно, все дело в моей гордости, мистер Фергус, – ответила она, улыбаясь. – А возможно, это жилище привлекло меня своей романтической стариной, к тому же оно имеет немало преимуществ перед обычным домиком: во-первых, комнаты, как видите, гораздо просторнее и в них больше воздуха, во-вторых, свободные помещения, за которые я не плачу, могут служить кладовыми, если мне будет что там держать, а кроме того, они удобны для моего малыша – там он бегает в дождливые дни, когда нельзя выйти на улицу; и еще есть сад, где он может играть, а я работать. Посмотрите, я уже произвела кое-какие улучшения, – продолжала она, повернувшись к окну. – В том углу овощная грядка, здесь уже расцвели подснежники и первоцветы, а вон там, на солнце, вот-вот распустится желтый крокус.
– И как вы можете жить здесь, на отшибе? До ближайших соседей две мили пути – ни заглянет никто, ни мимо не пройдет. Роза бы озверела здесь от одиночества. Она не переживет, если не увидит за день с полудюжины новых нарядов и капоров, не говоря уж о личиках под ними, а вы можете днями напролет сидеть у окна и не высмотреть даже какой-нибудь старой торговки с корзиной яиц.
– Я не уверена, что уединенность этого места не явилась для меня одним из главных его достоинств, ибо я не нахожу удовольствия в том, чтобы сидеть у окна, выжидая, не пройдет ли кто мимо, и не люблю, когда меня беспокоят.
– О! Надо ли понимать, что вы нас гоните? Мол, не суйтесь в чужие дела и оставьте меня в покое.
– Нет, я не люблю заводить обширные знакомства – они меня раздражают, но с друзьями я, конечно же, рада видеться время от времени. Вечное одиночество никого не сделает счастливым. А посему, мистер Фергус, если вы пожелаете войти в мой дом как друг, то милости прошу! В противном случае, должна признаться, я бы предпочла, чтобы вы держались от меня подальше. – Тут она повернулась к Розе с Элизой и поделилась с ними каким-то наблюдением.
– Кстати, миссис Грэхем, – снова заговорил Фергус пять минут спустя, – по дороге сюда мы обсуждали один вопрос, прояснить который вам не составит труда, ибо касается он, главным образом, вас. Признаться, между нами часто возникают споры по вашему поводу, ведь некоторым тут и заняться-то больше нечем, кроме как соседям косточки перемывать, а мы, исконные детища этой земли, так давно узнали друг о друге всю подноготную и так часто обсасывали ее и перемалывали, что забава эта изрядно всем надоела, и поэтому появление какого-либо нового лица пополняет наши иссякшие источники развлечений бесценными запасами живительной влаги. Да, так вопрос, или вопросы, требующие вашего разъяснения…
– Хватит болтать, Фергус! – закричала Роза в пылу гнева и ужаса.
– Нет уж, дослушай! Вопросы, требующие вашего разъяснения, суть следующие: первый – касательно вашего рождения, происхождения и прежнего местожительства. Одни считают вас иностранкой, другие англичанкой, третьи спорят, с севера вы или с юга, четвертые…
– Что ж, мистер Фергус, я вам отвечу. Я англичанка и не вижу причин в этом сомневаться. Местность, откуда я родом, лежит ни на самом севере, ни на самом юге нашего благословенного острова; в тех краях я и провела бо́льшую часть своей жизни. Теперь, надеюсь, вы удовлетворены, ибо на прочие вопросы я сейчас отвечать не расположена.
– Только еще…
– Нет-нет, никаких «еще»! – ответила миссис Грэхем со смехом и, тотчас поднявшись с кресла, поспешила к окну, где сидел я, искать спасения. В порыве отчаяния, лишь бы избавиться от расспросов моего братца, она решилась завязать со мной разговор.
– Помните, мистер Маркхем, некоторое время назад мы с вами говорили о прекрасном виде на море? – Торопливая речь и краска, заливавшая лицо, слишком ясно свидетельствовали о ее волнении. – Теперь, думаю, мне придется воспользоваться вашей любезностью и расспросить о короткой дороге: если такая прекрасная погода удержится, я, возможно, смогу туда отправиться и сделать наброски; здесь я уже перерисовала все что могла, и мне не терпится там побывать.
Я уже готов был исполнить ее просьбу, но Роза не дала мне и рта раскрыть.
– Погоди, Гилберт, не надо ничего рассказывать! – воскликнула она. – Мы возьмем ее с собой. Должно быть, вы имеете в виду бухту ***-Бей, миссис Грэхем. Это очень далеко, слишком далеко даже для вас, а для Артура и подавно. Но мы и сами подумывали отправиться туда в один прекрасный день и устроить пикник, так что если вы подождете, пока окончательно не установится хорошая погода, то, уверяю вас, мы все будем рады, если вы составите нам компанию.
Бедняжка миссис Грэхем в смятении попыталась отказаться, но Роза, то ли сочувствуя ее замкнутой жизни, то ли желая укрепить знакомство, твердо решила ее заполучить, и все возражения были отклонены. Компания будет небольшая, только друзья, а уж какой вид открывается со скал ***-Клиффс! Но до них целых пять миль пути.
– Джентльмены прекрасно прогуляются пешком, – продолжала Роза, – а дамы будут поочередно то ехать, то идти: у нас есть довольно большая коляска с пони, в которой поместятся и Артур с тремя дамами, и ваше приспособление для рисования, и наша провизия.
В итоге предложение было принято, и после недолгих переговоров относительно времени предстоящей экскурсии и кое-каких практических соображений, мы попрощались с хозяйкой и покинули ее дом.
Но это было в марте. Прошел холодный, сырой апрель и две недели мая, прежде чем мы смогли отважиться на этот поход, имея все основания полагать, что удовольствие, которое мы рассчитываем получить от приятных видов, теплой компании, свежего воздуха, здорового веселья и движения, не будет омрачено распутицей на дорогах, холодными ветрами и грозными тучами. И вот в одно славное утро мы собрались с силами и двинулись в путь. Компания состояла из госпожи и господина Грэхемов, Мэри и Элизы Миллуорд, Джейн и Ричарда Уилсонов, Розы, Фергуса и Гилберта Маркхемов.
Был приглашен и мистер Лоренс, но по причине, лучше всего известной ему самому, он отказался удостоить нас своего общества. Я сам просил его об этой чести. Поколебавшись, он спросил, кто будет. При упоминании мисс Уилсон, он чуть было не согласился, но, когда я назвал среди прочих миссис Грэхем, ошибочно полагая, что ее имя послужит еще большей приманкой, он отказался наотрез, и, сказать по правде, его решение не было для меня неприятным, хотя я вряд ли смогу объяснить, почему.
Было около полудня, когда мы добрались до места назначения. Миссис Грэхем всю дорогу до скал шла пешком, да и Артур немалую часть пути прошагал с ней рядом: за эти месяцы он окреп, стал гораздо подвижнее и не хотел трястись в коляске с чужими людьми, когда все его друзья – маменька, Санчо, мистер Маркхем и мисс Миллуорд – брели пешком, то шагая где-то позади, то срезая путь через дальние поля и луга.
У меня сохранились весьма приятные воспоминания о той прогулке по утоптанной, белой от солнца дороге, кое-где затененной весело зеленеющими деревьями, с каймой из цветов по обочинам и живыми изгородями, благоухающими изысканными ароматами, или по дивным лугам и полям, радующим взор прелестным душистым цветением и восхитительной майской зеленью. Правда, Элиза была не со мной, а с подругами в коляске, и, надеюсь, не менее счастлива, чем я; но даже когда мы, пешие, сойдя с большой дороги, чтобы срезать путь через поле, увидели, как малюсенькая коляска исчезает вдали за деревьями, я не возненавидел эти деревья за то, что они спрятали от меня милый капор и шаль, как не почувствовал, что за этой преградой осталось мое счастье, ибо, признаться, я был слишком счастлив в обществе миссис Грэхем, чтобы жалеть об отсутствии Элизы Миллуорд.
Правда, поначалу она была вызывающе неприступна, видимо, твердо решив не разговаривать ни с кем, кроме Мэри Миллуорд и Артура. Они с Мэри шли чуть впереди, чаще с мальчиком посередине, но, если дорога позволяла, я пристраивался сбоку от нее, Ричард Уилсон – сбоку от мисс Миллуорд, ну а Фергус брел сам по себе где ему заблагорассудится. Но через некоторое время миссис Грэхем стала приветливее, и в конце концов мне удалось почти безраздельно завладеть ее вниманием – еще бы я не был счастлив! – и всякий раз, когда она снисходила до разговора, я слушал ее с удовольствием. Восхищало меня все: в тех случаях, когда наши мнения и переживания совпадали, это был ее непомерный здравый смысл, изысканный вкус и чуткость, а когда расходились – та дерзкая непреклонность, с которой она защищала или отстаивала свои взгляды, та страстность и увлеченность, которые дразнили мое воображение, и даже если меня задевало какое-нибудь ее недоброе словцо, суровый взгляд или убийственное суждение о моей персоне, это вызывало у меня лишь крайнее недовольство собой, оттого что я произвел на нее столь неприятное впечатление, и растущее желание обелить себя в ее глазах, защитить свою репутацию и, если возможно, заслужить ее одобрение.
И вот наш путь подошел к конечной цели. Холмы стали выше и круче, на какое-то время заслонив от нас перспективу, но, когда мы, преодолев крутой подъем, забрались на гребень и глянули вниз, там, в расщелине, нашим взорам открылось море – темно-фиолетовое, с голубизной. По его отнюдь не безмятежной глади бежали крохотные белые барашки, которые с такой высоты даже самый зоркий глаз вряд ли отличил бы от круживших над ними чаек, чьи белые крылья ослепительно сверкали в лучах солнца; суденышек было всего два, да и те далеко.
Я посмотрел на свою спутницу, желая понять, какое впечатление произвело на нее это великолепное зрелище. Она не проронила ни звука, лишь тихо стояла, устремив на бескрайнюю синь восхищенный взгляд, убедивший меня, что увиденное ее не разочаровало. К слову сказать, глаза у нее были прекрасные. Не знаю, говорил ли я тебе уже, что они были большие, ясные, почти черные, но не карие, а темно-серые, и в них всегда просматривалась душа. С моря веяло бодрящей прохладой; легкий, чистый, целебный бриз подвил ей опавшие локоны, подкрасил обычно слишком бледные губы и щеки. Она ощущала его живительное действие, да и я тоже: все мое тело трепетало от возбуждения, но я не смел дать ему выход. Моя спутница хранила спокойствие, но лицо ее отражало затаенный восторг, вспыхнувший легкой улыбкой пробудившегося радостного взаимопонимания, когда наши взгляды пересеклись. Никогда еще она не была так хороша, никогда мое сердце не рвалось к ней так пылко, как в тот раз. Останься мы наедине на пару минут дольше, и я бы не поручился за последствия. К счастью для моего благоразумия, а возможно, и для хорошего настроения на остаток дня, нас очень кстати позвали к обеду, весьма пристойному по разнообразию яств, который Роза с помощью мисс Уилсон и Элизы, ехавших с нею в коляске и прибывших раньше остальных, накрыла на возвышении площадки, выходившей на море и защищенной от палящего солнца выступом скалы и раскидистыми деревьями.
Миссис Грэхем устроилась в стороне от меня, и моей соседкой оказалась Элиза. Она очень старалась понравиться, по-своему мягко, без навязчивости, и наверняка была прелестна и обворожительна, как всегда, но чтоб я это заметил!.. Вскоре, однако, я вновь поддался ее чарам, так что, по моим наблюдениям, всем было весело и хорошо на всем протяжении нашей затянувшейся общей трапезы.
Когда мы отпировали, Роза позвала Фергуса помочь ей собрать и уложить в корзины остатки еды, столовые приборы, тарелки и прочее, а миссис Грэхем, попросив мисс Миллуорд присмотреть за ее драгоценным сыном и строго-настрого наказав тому не удаляться от его новой стражницы, взяла свой складной стульчик, рисовальные принадлежности и двинулась по крутому каменистому склону к дальнему возвышению на краю обрыва, откуда открывался еще более чудесный вид. Там она и решила порисовать, хотя барышни пытались отговорить ее от этой опасной затеи.
С уходом миссис Грэхем у меня будто исчезло ощущение праздника, хотя трудно сказать, чем она способствовала общему веселью. Ни единой шутки, ни единого смешка не слетело с ее уст, но улыбка молодой женщины вселяла в меня радость, а тонкое наблюдение или меткое словцо незаметно оттачивали мое остроумие, разжигали интерес ко всему, что делалось или говорилось остальными. Даже мою беседу с Элизой оживляло ее присутствие, только я этого не осознавал, а теперь, когда она ушла, игривые глупости Элизы перестали меня забавлять. Нет, они просто выматывали мне душу, да и самому мне прискучило ее развлекать: мной овладевала неодолимая тяга к той дальней вершине, где прекрасная художница в одиночестве занималась своим ремеслом. Боролся я с этой тягой недолго: пока моя соседушка переговаривалась с мисс Уилсон, я сорвался с места и коварно улизнул. С полдюжины быстрых, размашистых шагов, немного энергичного карабканья по каменистому склону – и вот я у цели, на узком выступе скалы, у самого края обрыва, отвесно уходящего вниз, к прибрежным камням.
Прекрасная художница не слышала моих шагов, она вздрогнула как от удара током, когда моя тень легла на лист с наброском, и тотчас же обернулась. Любая из моих знакомых женщин завизжала бы от страха.
– О! А я вас не узнала, что ж вы меня так пугаете? – сказала она несколько ворчливо. – Терпеть не могу, когда ко мне подкрадываются исподтишка.
– И за кого же вы меня приняли? – поинтересовался я. – Если бы я знал, что вы так пугливы, то был бы осторожнее, но…
– Ах, не берите в голову! Для чего вы пришли? Или все сюда идут?
– Нет, на этом крохотном уступе вряд ли все поместятся.
– Это радует, а то я устала от болтовни.
– Что ж, тогда я буду молчать. Просто посижу, посмотрю, как вы рисуете.
– Но вы же знаете, что я этого не люблю.
– Ладно, удовольствуюсь тем, что буду любоваться этим величественным зрелищем.
На это она возражать не стала и какое-то время работала молча. Но я то и дело отрывал взгляд от великолепия, раскинувшегося у наших ног, и украдкой поглядывал на изящную белую руку, водившую карандашом, на грациозную шею, блестящие, черные как смоль локоны, нависавшие над рисунком.
«Да, – подумал я, – будь у меня хотя бы огрызок карандаша и клочок бумаги, я бы и лучше нарисовал, разумеется, при наличии способности достоверно изображать то, что вижу».
Но раз уж в этом удовольствии мне отказано, то я был вполне согласен сидеть рядом и молчать.
– Вы еще здесь, мистер Маркхем? – спросила наконец миссис Грэхем, оглянувшись, ибо я располагался чуть позади, на мшистом выступе скалы. – Почему бы вам не пойти повеселиться с вашими друзьями?
– Потому что я от них устал, как и вы. К тому же они мне и завтра успеют надоесть, и в любой другой день, а вас я, может, долго еще не буду иметь удовольствия лицезреть.
– Что делал Артур, когда вы уходили?
– Сидел с мисс Миллуорд, где вы его и оставили, жив-здоров, только очень хотел, чтобы маменька поскорее вернулась. Мне-то вы его не доверили, – пробурчал я, – а я, между прочим, имею честь быть с вами знакомым гораздо дольше. Зато у мисс Миллуорд талант ладить с детьми, развлекать их, – добавил я и тут же ляпнул не подумав: – С паршивой овцы хоть шерсти клок.
– У мисс Миллуорд много достойных качеств, но такие, как вы, не способны ни разглядеть их, ни оценить. Передайте Артуру, что я буду через несколько минут.
– Раз такое дело, я, с вашего позволения, подожду, когда эти несколько минут пройдут, а затем помогу вам спуститься по этой опасной тропе.
– Благодарю, но в подобных обстоятельствах я прекрасно обхожусь без посторонней помощи.
– Но я мог бы, по крайней мере, донести ваш стул и альбом.
В этой милости она мне не отказала, однако меня изрядно оскорбило ее неприкрытое желание избавиться от моего общества, и я начал было сожалеть о своей настойчивости, но тут она меня немного успокоила, спросив совета по части некоего сомнительного момента в ее рисунке. Мнение мое, к счастью, было одобрено, а предложенные поправки внесены без колебаний.
– Сколько раз я тщетно желала чужого мнения, – молвила она, – чтобы опереться на него, когда перестаю доверять собственному взгляду и рассудку: ведь если они слишком долго заняты созерцанием одного и того же предмета, становится почти невозможно осмыслить и передать его должным образом.
– И это лишь одно из многих зол, которым подвергает нас отшельнический образ жизни.
– Совершенно верно, – согласилась миссис Грэхем, и мы снова умолкли.
Через пару минут, однако, она объявила, что набросок закончен, и закрыла альбом.
Вернувшись к месту нашего пиршества, мы обнаружили, что все разбрелись кто куда, за исключением троих: Мэри Миллуорд, Ричарда Уилсона и Артура Грэхема. Младший джентльмен крепко спал, положив голову барышне на колени, а старший сидел рядом с томиком какого-то античного автора в руках. Он никогда никуда не ходил, не захватив с собой такого компаньона, желая с его помощью скрасить минуты досуга, ибо время, не посвященное занятиям или не истребованное физиологической необходимостью на простейшее поддержание жизни, казалось ему потраченным впустую. Вот и тогда он не соизволил отдаться наслаждению ни свежим воздухом и ласковым солнцем, ни восхитительным видом, ни умиротворяющими звуками волн внизу и легкого ветра в листве тенистых деревьев над ним, ни даже обществом сидевшей подле него барышни (пусть и не очень привлекательной, не могу не признать). Нет, ему надо было раскрыть книжку, дабы с толком использовать время, пока переваривается в желудке его скромный обед и отдыхают натруженные члены, не привыкшие к долгой ходьбе.
Хотя, пожалуй, он все-таки выкроил минуту-другую, чтобы обменяться парой слов или взглядов со своей приятельницей, – во всяком случае, она явно не чувствовала себя обиженной его поведением, потому что, когда мы пришли, с весьма довольным видом разглядывала его бледное, задумчивое лицо, а ее простецкие черты сияли редкой веселостью и безмятежностью.
Дорога домой была для меня совсем не такой приятной, как в первой половине дня, ибо теперь миссис Грэхем ехала в коляске, а моей спутницей стала Элиза Миллуорд. Она заметила мой интерес к молодой вдове и, очевидно, чувствовала себя отвергнутой. Огорчение свое она выражала не язвительными упреками, едким сарказмом или упрямым надутым молчанием – все это, или частично, я бы с легкостью стерпел или обратил в шутку, но оно проявлялось в этакой кроткой меланхолии, мягкой укоризненной смиренности, которые ранили меня в самое сердце. Я старался ее развеселить, и к концу пути мне до некоторой степени это удалось, но всю дорогу я мучился угрызениями совести, понимая, что рано или поздно эти узы придется разорвать, а сейчас я лишь подпитываю ложные надежды и оттягиваю черный день.
Когда коляска приблизилась к Уайлдфелл-Холлу, насколько позволяла дорога – разумеется, кружным путем по ухабистому проселку можно было подъехать и ближе, но миссис Грэхем ни за что бы на это не согласилась, – они с сыном высадились, Роза пересела на козлы, и я уговорил Элизу занять освободившееся место. Усадив ее поудобнее, попросив остеречься вечерней прохлады и пожелав доброй ночи, я почувствовал огромное облегчение и поспешил выразить миссис Грэхем свою готовность донести ее вещи вверх по склону, но она уже подцепила складной стульчик на локоть, в другую руку взяла альбом и тотчас же распрощалась и со мной, и с остальными. Но на сей раз она отказалась от моей помощи так любезно и миролюбиво, что я почти ее простил.