Считай, промелькнуло почти три недели. Мы с миссис Грэхем были теперь законными друзьями, или же братом и сестрой, каковыми, пожалуй, и предпочитали себя считать. Она, по моему ясно выраженному желанию, называла меня Гилбертом, а я ее Хелен, так как увидел это имя в дарственных надписях на ее книгах. Я редко предпринимал попытки увидеться с нею более двух раз в неделю и, как и раньше, по возможности старался подстраивать наши встречи, чтобы они выглядели случайными, ибо считал необходимым быть крайне осторожным. Да и в остальном вел себя подчеркнуто благопристойно, так что у нее ни разу не возникло повода меня упрекнуть. И все же я не мог не замечать, что временами она казалась несчастной и недовольной собой или своим положением, и, честно говоря, последнее меня и самого не слишком устраивало: нелегко было поддерживать в общении беспечный братский тон, и из-за всего этого порой я казался себе отъявленным лицемером; вдобавок я видел, или, вернее, чувствовал, что, несмотря на ее поведение, «я был ей небезразличен», как скромно выражаются герои романов, и, благодарно радуясь своему нынешнему счастью, я не мог перестать надеяться на лучшее будущее, но, конечно же, держал эти мечты и желания при себе.
– Куда это ты собрался, Гилберт? – спросила Роза как-то вечером, когда я допивал чай, после того как целый день провозился на ферме.
– Пойду немного прогуляюсь, – ответил я.
– Ты всегда так тщательно чистишь шляпу, причесываешься и надеваешь элегантные новые перчатки, когда хочешь немного прогуляться?
– Не всегда.
– Небось опять в Уайлдфелл-Холл?
– С чего ты взяла?
– С того, что вид у тебя такой. Зря ты так часто туда ходишь.
– Что за чушь, дитятко? Я и раз в полтора месяца там не бываю – о чем ты говоришь?
– Ну, я бы на твоем месте поменьше общалась с миссис Грэхем.
– Что я слышу, Роза? Неужели и ты поддалась общему заблуждению?
– Нет, – ответила она нерешительно, – но в последнее время я столько всего о ней наслушалась и у Уилсонов, и в доме викария, да и маменька говорит, будь миссис Грэхем женщиной порядочной, не жила бы там одна. Сам-то ты, Гилберт, не помнишь разве ту историю с вымышленной подписью на ее картине? И как она это объяснила… Мол, у нее есть то ли друзья, то ли знакомые, от которых она пожелала скрыть свое нынешнее местожительство, и боится, как бы они ее не выследили… И еще, как она вдруг сорвалась с места и выбежала из комнаты, когда пришел тот господин, которого она старательно от нас прятала, а Артур с таинственным видом поведал нам, что это маменькин друг?
– Да, Роза, я все это помню. И могу извинить твои неблаговидные умозаключения, ибо, не знай я ее лично, наверное, и сам связал бы все эти факты воедино и поверил тому, чему и ты. Но, слава Богу, я хорошо ее знаю, и буду недостоин именоваться человеком, если поверю хоть одному слову о ней, услышанному не из ее собственных уст. Так же, Роза, я бы поверил таким слухам о тебе.
– Гилберт!..
– Думаешь, я мог бы поверить, если бы Уилсоны или Миллуорды посмели наболтать что-то подобное о тебе?
– Нет, конечно! Надеюсь.
– А почему? Потому что я тебя знаю. Вот так же хорошо я знаю и ее.
– Ну уж нет! Ты ничего не знаешь о ее прошлом. А год назад ты вообще не знал о ее существовании.
– Неважно. Есть другое знание: можно, посмотрев человеку в глаза, заглянуть в его сердце и за один час узнать о глубине, величии и широте его души столько, сколько не узнаешь и за всю жизнь, если человек не захочет ее раскрыть или же тебе не хватит ума ее понять.
– Так ты все-таки идешь к ней сегодня?
– Конечно!
– Но что скажет маменька, Гилберт?
– Маменьке незачем об этом знать.
– Рано или поздно она все равно узнает, если это будет продолжаться.
– Продолжаться?! Да чему тут продолжаться-то? Мы с миссис Грэхем просто друзья – ими и останемся; и никто не в силах этому помешать, никто не вправе вставать между нами.
– Если б ты знал, что они говорят, то был бы осторожнее – и ради нее, и ради себя. Джейн Уилсон считает твои визиты в старый дом только лишним доказательством испорченности ее обитательницы.
– К черту Джейн Уилсон!
– И Элиза Миллуорд очень за тебя переживает.
– Ну и пусть.
– И все же на твоем месте я бы не стала…
– Не стала что? Откуда они знают, что я туда хожу?
– От них ничего не укроется – всюду нос суют.
– Надо же, а я и не догадывался! И они смеют превращать мою дружбу в пищу для новых скандалов и сплетен о ней? Вот тебе и доказательство лживости всех остальных их выдумок, чего бы они не касались… Если доказательства вообще нужны. Прошу тебя, Роза, старайся опровергать их при каждом удобном случае.
– Но при мне они открыто о таких вещах не говорят, о том, что они думают, я знаю только по намекам и экивокам[35] или с чужих слов.
– Ну ладно, сегодня я не пойду, и впрямь время позднее. Но… черт бы побрал их проклятые змеиные жала! – пробормотал я в сердцах.
И как раз в этот момент вошел викарий. Мы были так увлечены беседой, что не слышали, как он постучал. По обыкновению отечески весело поприветствовав Розу, которая была его любимицей, старый джентльмен сделал строгое лицо и обратился ко мне.
– Ну-с, сударь! Знакомы ли мы с вами? Вот уже… дайте-ка вспомнить… – проговорил викарий с расстановкой, вверяя свое грузное туловище креслу, услужливо пододвинутому Розой. – По моим подсчетам, вот уже полтора месяца, как вы не переступали порога моего дома. – Он чеканил каждое слово, постукивая в такт тростью по полу.
– В самом деле, сударь? – спросил я.
– Увы! Именно! – Он подтверждающее кивнул и снова уставился на меня с этакой гневной напыщенностью, положив ладони на набалдашник зажатой между коленями толстой трости.
– Я был занят, – сказал я, поскольку от меня явно ждали извинений.
– Занят! – повторил он насмешливо.
– Ну да. Вы же знаете: я убирал сено, а теперь начинается жатва.
– Хм…
Тут вошла моя матушка и, на мое счастье, полностью завладела вниманием почтенного гостя, многословно и оживленно его приветствуя. Она искренне посетовала, что он не зашел чуть раньше, к чаю, но тотчас же предложила заварить свежего, если его преподобие соблаговолит его испить.
– Нет, благодарю вас, но увольте! – ответил он. – Я буду дома уже через несколько минут.
– Ну, посидите еще чуть-чуть, выпейте чашечку! Я накрою за пять минут.
Но он величественным жестом отклонил ее предложение.
– Я скажу вам, миссис Маркхем, чего бы я выпил, – промолвил он. – Я бы пропустил стаканчик вашего превосходного эля.
– Вот и чудненько! – воскликнула матушка и, с готовностью дернув сонетку[36], велела подать викарию любимый напиток.
– А я подумал, дай-ка загляну к вам на минутку, раз уж прохожу мимо, – продолжил он, – а заодно и отведаю вашего домашнего эля. Я был у миссис Грэхем.
– Да что вы!
Старик печально кивнул и добавил с отвратительным нажимом:
– Таков мой священный долг, рассудил я.
– Воистину! – воскликнула моя матушка.
– А зачем, мистер Миллуорд? – спросил я.
Он бросил на меня строгий взгляд и, снова повернувшись к матушке, повторил:
– Таков мой священный долг! Сейчас расскажу, – и опять пристукнул тростью.
Матушка села напротив него, замерев от ужаса, но внимая ему с благоговением.
Викарий заговорил, покачивая головой в такт словам: «Миссис Грэхем, ходят жуткие слухи!» – «О чем вы, сударь?» – Она делала вид, будто меня не понимает. – «Мой пастырский долг сообщить вам как о том, что я сам считаю предосудительным в вашем поведении, так и о том, что имею основания подозревать и что говорят мне о вас другие». – Так прямо и сказал!
– Вы, сударь?! – крикнул я, вскочив с места и грохнув кулаком по столу.
Он только мельком взглянул на меня и продолжил, обращаясь к хозяйке дома:
– Это был тягостный долг, миссис Маркхем, но я все ей сказал!
– А она что? – полюбопытствовала матушка.
– Непоколебима… Боюсь, непоколебима, – ответил он, сокрушенно поведя головой. – И в то же время имело место грубое проявление неправедных, необузданных страстей. Она вся побелела и с яростью втянула воздух сквозь зубы… но ни слова не сказала ни в свое оправдание, ни в защиту, зато с этаким бесстыдным спокойствием, поразительным для такой молодой женщины, недвусмысленно заявила мне в лицо, что все мои увещевания бесполезны и что я даром трачу на нее свои пастырские советы… и более того, что ей неприятно само мое присутствие, раз я говорю такие вещи. В конце концов я удалился, ясно понимая, что сделать ничего нельзя, и страшно переживая из-за того, что случай ее оказался безнадежным. Но я твердо решил, миссис Маркхем, что мои дочери общаться с ней не будут. Советую и вам принять такое решение в отношении своих дочерей! А что касается ваших сыновей… что до вас, молодой человек… – продолжал он, строго обращаясь ко мне…
– Что до МЕНЯ, сударь… – начал было я, но у меня перехватило горло, и, почувствовав, что весь дрожу от бешенства, не стал ничего говорить и поступил благоразумнее: схватил шляпу и пулей выскочил из комнаты, так хлопнув дверью, что дом сотрясся до основания, матушка вскрикнула, а я испытал сиюминутное облегчение от своих буйных чувств.
В следующее мгновение я уже размашистым шагом двигался в сторону Уайлдфелл-Холла – зачем, почему, сказать не берусь. Но мне нужно было куда-то идти, а других подходящих мест не было. Я должен был увидеть ее, говорить с ней – это было ясно, но что сказать и что сделать, я понятия не имел. Такие вот путающиеся мысли и противоречивые выводы теснились в моей голове, так что мой разум был немногим лучше хаоса противоборствующих страстей.