Когда гости разошлись, я узнал, что гнусная клевета и впрямь передавалась из уст в уста, да еще и в присутствии жертвы. Роза, правда, клялась, что ничему не поверила и никогда не поверит, ей вторила матушка, но, боюсь, без той искренней, непоколебимой убежденности. Судя по всему, мысль об этом постоянно крутилась у нее в голове, и она весь вечер изводила меня своими сетованиями, то и дело восклицая: «Ах ты, Господи! Ну кто бы мог подумать!» – или: «Надо же! То-то мне всегда казалось, что в ней есть что-то странное!» – а потом вдруг заявила: «Вот видишь, как бывает, когда женщина хочет показать, что она не такая, как все». А один раз даже призналась: «Меня с самого начала настораживала ее таинственность. Я так и думала, что добром это не кончится. Да, прискорбный случай, воистину прискорбный!»
– Помилуйте, матушка, вы же говорили, что не верите этим бредням! – заметил Фергус.
– Что делать, сынок, дыма без огня не бывает. Вероятно, есть какие-то основания.
– Основания – в лживости и нечестивости света, – вступил я, – и еще в том, что мистера Лоренса видели пару раз вечером на дороге в Уайлдфелл-Холл. Вот местные кумушки и давай болтать, что он ухаживает за таинственной леди, а заядлые сплетники жадно ухватились за их досужие вымыслы и наворотили черт знает чего.
– Да, но в ее поведении, Гилберт, наверняка было нечто такое, что поощряло эти слухи.
– А сами-то вы замечали в ее поведении что-то дурное?
– Нет, конечно, но ты же знаешь, я всегда говорила, что с ней что-то не так.
По-моему, в тот же вечер я отважился на очередное вторжение в Уайлдфелл-Холл.
После нашего званого обеда – то есть уже больше недели – я ежедневно предпринимал попытки увидеться с миссис Грэхем во время ее прогулок, но всякий раз обманывался в своих ожиданиях (должно быть, она нарочно так все устроила) и каждую ночь прокручивал в голове возможные предлоги на завтра. В конце концов разлука стала невыносимой (ты еще увидишь, как далеко я зашел в своих чувствах), и вот, достав из книжного шкафа старинный том, который, по моим представлениям, мог ее заинтересовать (хотя из-за неприглядного вида и некоторой потрепанности я пока не осмеливался предложить его ей для прочтения), я поспешил в Уайлдфелл-Холл, не зная, правда, как она меня примет и хватит ли у меня духу явиться к ней по такому незначительному поводу. Хорошо бы встретить ее в поле или в саду – тогда особой сложности не возникнет. Необходимость в соответствии с этикетом постучаться в дверь с перспективой быть встреченным Рейчел, которая затем церемонно доложит обо мне отнюдь не радостно удивленной госпоже, – вот что особенно беспокоило.
Надежда моя все-таки не оправдалась. Миссис Грэхем в саду не было, зато я увидел там Артура, игравшего со щенком, и окликнул его из-за калитки. Он хотел было меня впустить, но я сказал, что без позволения его маменьки зайти не могу.
– Пойду ее спрошу, – сказал мальчик.
– Нет-нет, Артур, не надо. Но если она не занята, попроси ее выйти на минутку – передай, что я хочу с ней поговорить.
Он побежал выполнять мою просьбу и вскоре вернулся с матушкой. Как она была хороша – с развевающимися на легком ветру темными локонами, с чуть тронутыми румянцем щеками и игравшей на губах лучистой улыбкой! Милый Артур! Чего бы я ни сделал для тебя за эту и все прочие счастливые встречи! Благодаря ему я был тотчас же избавлен и от всех церемоний, и от страха, и от скованности. В любовных отношениях нет лучшего посредника, чем веселый, простодушный ребенок, всегда готовый скрепить разделенные сердца неразрывными узами, перекинуть мост через враждебную пропасть условностей, растопить лед холодной сдержанности и сокрушить преграды наводящих ужас церемонности и спеси.
– Так что, мистер Маркхем? – промолвила молодая мать, одарив меня приятной улыбкой.
– Я хочу, чтобы вы взглянули на эту книгу и, если пожелаете, взяли прочесть ее на досуге. Я не прошу прощения за то, что вызвал вас из дома в столь восхитительный вечер, пусть и по не весьма значительному поводу.
– Скажи, чтобы он зашел, маменька! – попросил Артур.
– Не угодно ли зайти? – осведомилась леди.
– О да! С удовольствием посмотрел бы, что изменилось у вас в саду.
– И как приживаются саженцы вашей сестры благодаря моим заботам о них, – добавила она, открывая калитку.
Прогуливаясь по саду, мы говорили о цветах, деревьях, о книге… а потом и о других вещах. Вечер был теплый и ласковый – под стать моей собеседнице. Постепенно я преисполнился душевного тепла и нежности, каких, кажется, не знавал никогда раньше, но продолжал избегать земных материй, и она не пыталась меня отвергнуть. Это продолжалось до тех пор, пока мы не поравнялись с кустом мускусной розы, который я подарил ей несколько недель назад от имени моей сестры. В этот миг она сорвала красивый полураспустившийся бутон и велела передать его Розе.
– Не могу ли я оставить его себе? – спросил я.
– Нет. Но вот другой – для вас.
Вместо того чтобы мирно принять цветок, я сжал ее запястье и посмотрел на нее. Она не сразу отняла руку, и я уловил в ее глазах вспышку затрепетавшей чувственности, а на лице отблеск радостного возбуждения. «Час моей победы пробил», – подумал было я, но тут по ее лицу будто пробежала тень болезненного воспоминания, лоб омрачило облако душевных мук, на щеках и губах проступила мраморная бледность – видимо, это был момент внутренней борьбы; затем она вдруг с силой вырвала руку и отступила на шаг назад.
– Скажу вам честно, мистер Маркхем, – проговорила она с каким-то отчаянным спокойствием, – я этого не потерплю. Мне приятно ваше общество, потому что я здесь совсем одна и беседовать с вами мне гораздо интереснее, чем с кем-либо еще. Но если вам не угодно видеть во мне друга – просто друга, такого, каким может быть мать или сестра, – то я вынуждена просить вас теперь же покинуть мой дом и отныне здесь не появляться. И впредь будем считать, что мы с вами незнакомы.
– В таком случае… да, я готов быть вашим другом… братом… словом, кем вам угодно, лишь бы вы позволили видеть вас, как прежде. Но скажите, почему мне возбраняется быть для вас больше, чем другом?
Она молчала в растерянности и замешательстве.
– Это следствие какого-то опрометчивого обета?
– Что-то в этом роде… Возможно, когда-нибудь я вам об этом расскажу, но сейчас вам лучше уйти. И прошу вас, Гилберт, впредь не ставить меня перед тягостной необходимостью повторять то, что я только что вам сказала! – добавила она с чувством, любезно протягивая мне руку. Как благозвучно, как музыкально прозвучало в ее устах мое имя!
– Хорошо, – ответил я. – Но этот проступок вы мне прощаете?
– При условии, что вы никогда его не повторите.
– А можно хотя бы изредка вас навещать?
– Можно… изредка, если только вы не будете злоупотреблять этой привилегией.
– Я не даю пустых обещаний, но порукой будет мое поведение.
– Как только что-то подобное повторится – нашей дружбе конец, и точка!
– А вы всегда будете обращаться ко мне по имени? Это звучит почти по-сестрински и будет служить мне напоминанием о нашем уговоре.
Улыбнувшись, моя собеседница снова попросила меня уйти, и в конце концов я счел благоразумным подчиниться. Она вернулась в дом, я же зашагал вниз по склону холма. Вдруг до моего слуха донесся глухой топот конских копыт, нарушивший тишину росистого вечера. Глянув в сторону дороги, я увидел приближающуюся фигуру одинокого всадника, которого узнал с первого взгляда, несмотря на сгущавшиеся сумерки. Это был мистер Лоренс на своем сереньком пони. Я промчался по полю, перемахнул через каменное ограждение и, выйдя на дорогу, неспешно двинулся навстречу всаднику. Заметив меня, он резко натянул поводья и, очевидно, хотел повернуть назад, но, по здравом размышлении, решил проследовать в прежнем направлении. Отвесив мне легкий поклон, он стал пробираться вдоль самой ограды, чтобы со мной разминуться, но не тут-то было! – я схватил уздечку и воскликнул:
– Лоренс, извольте разъяснить мне эту тайну! Говорите, куда вы едете и зачем – сию же минуту и без околичностей!
– Отпустите, пожалуйста, уздечку, – мирно попросил он, – вы можете поранить губы моему пони.
– Чтоб вас вместе с вашим пони…
– Откуда столько грубости и злобы, Маркхем? Мне стыдно за вас.
– Отвечайте, Лоренс, иначе не сдвинетесь с места!
Я хотел знать, что скрывается за этой коварной двуличностью.
– Я не отвечу ни на один вопрос, пока вы не отпустите уздечку. Стойте так хоть до утра.
– Ну, смотрите! – сказал я, разжимая руку, но по-прежнему не давая ему проехать.
– Оставим это на другой раз, когда вы сможете говорить, как подобает джентльмену, – отрезал он и снова попытался меня объехать, но я тут же придержал пони, который не меньше своего хозяина был изумлен столь беспардонным обхождением.
– Право же, мистер Маркхем, это уже чересчур, – сказал Лоренс. – Я что, не могу заехать с деловым визитом к своей арендаторше, не подвергаясь нападкам в столь…
– Столь поздний вечер не время для деловых встреч, сударь! Нет, теперь-то я уж точно скажу все, что думаю о вашем поведении.
– Приберегли бы вы свое мнение до лучших времен, – оборвал он меня, понизив голос, – вон идет викарий.
Как раз в этот момент ко мне и в самом деле неспешно подошел мистер Миллуорд, возвращавшийся домой из какого-то отдаленного уголка прихода. Я тотчас же отпустил сквайра, и тот, поприветствовав священника, поехал дальше.
– Что скандалите, Маркхем? – крикнул викарий, обращаясь ко мне. – Не иначе как из-за той молодой вдовушки, – добавил он, укоризненно покачав головой. – Но позвольте вам заметить, молодой человек (тут он с важным, доверительным видом приблизил свое лицо к моему), она того не стоит! – И в подтверждение своих слов он торжественно кивнул.
– МИСТЕР МИЛЛУОРД! – гаркнул я с такой яростной угрозой, что преподобный джентльмен в ужасе огляделся по сторонам, ошеломленный моей неслыханной дерзостью, и уставился на меня с молчаливым вопросом в глазах: «Как? Это вы мне?!» Но я был слишком взбешен, чтобы извиняться, да и вообще что-либо говорить, поэтому резко развернулся и поспешил домой, размашистым шагом спускаясь по крутой, ухабистой дороге. Пусть догоняет, если ему угодно.