– Гилберт, душа моя! Постарайся вести себя хоть чуточку поприветливее, – сказала матушка в одно прекрасное утро после очередного приступа моего дурного настроения. – Говоришь, ничего у тебя не случилось и горевать тебе не из-за чего, но где это видано, чтобы человек так изменился за считанные дни! Слова доброго от тебя не дождешься… Ни своих, ни чужих, ни ровню себе, ни слуг – никого не жалуешь. Хорошо бы, ты попытался это пресечь.
– Что пресечь?
– Как что? Эту твою странную раздражительность. Знал бы ты, как она тебя портит! Я уверена: лучшего характера, чем твой, данный тебе от рождения, и быть не может, если не идти ему наперекор, иначе нет тебе оправдания.
Пока она меня поучала, я взял книгу и, раскрыв ее на столе перед собой, сделал вид, что увлечен чтением, ибо не был склонен ни оправдываться, ни признавать свои ошибки, да и вообще говорить на эти темы. Однако моя достославная родительница продолжала меня отчитывать, а потом вдруг, сменив гнев на милость, принялась гладить меня по голове. Я совсем было почувствовал себя примерным мальчиком, но мой негодник братец, праздно слонявшийся по комнате, опять пробудил во мне природную греховность, крикнув ни с того ни с сего:
– Не трогайте его, маменька, а то укусит! Это же тигр в человечьей шкуре. Я-то давно махнул на него рукой – отрекся навек, оторвал от себя со всеми потрохами. Если вам дорога жизнь, к нему лучше на пушечный выстрел не приближаться. Намедни чуть башку мне не расшиб за то, что я напевал прелестную, безобидную любовную песенку, чтоб его же и развеселить.
– Ах, Гилберт! Как ты мог? – воскликнула матушка.
– Между прочим, Фергус, сначала я мирно попросил тебя пощадить мои уши, – ответил я.
– Да, но, когда я заверил тебя, что твоим ушам ничего не грозит, и запел следующий куплет – вдруг бы он больше тебе понравился, – ты хвать меня за плечи, да как шваркнешь об стену, я чуть было язык себе пополам не перекусил. Я думал, что все мои мозги по стенке размазаны, а когда ощупал голову и обнаружил, что черепушка моя цела и невредима, даже удивился – чудеса да и только! Эх, бедолага! – добавил он с сочувственным вздохом. – Сердце у него разбито, тут и гадать нечего, а голова…
– Может, хоть СЕЙЧАС замолчишь?! – гаркнул я, вскочив с места и смерив его таким свирепым взглядом, что матушка, опасаясь, как бы я не нанес ему серьезное телесное повреждение, положила руку мне на плечо и упросила его не трогать. Братец сунул руки в карманы и неспешно вышел за дверь, с издевкой напевая «Ужели женская краса…».
– Не хватало еще руки об него пачкать, – ответил я на матушкино заступничество. – Я бы и щипцами побрезговал до него дотронуться.
Тут я вспомнил, что у меня было дело к Роберту Уилсону насчет покупки у него участка земли, смежного с моими угодьями. Дело это я откладывал со дня на день, ибо ко всему потерял интерес и был настроен мизантропически, мало того, не имел ни малейшего желания встречаться ни с Джейн Уилсон, ни с ее матушкой, так как, хотя теперь у меня появилась слишком веская причина поверить их сплетням о миссис Грэхем, лучше мое отношение к ним из-за этого не стало, как, впрочем, и к Элизе Миллуорд. Мысль о встрече с ними была мне тем более отвратительна, что я уже не мог с прежней горячностью опровергать их лживые выдумки и отстаивать собственные убеждения. Но сегодня я решил предпринять попытку вернуться к своим обязанностям. Тоже невелико удовольствие, но это все-таки менее утомительно, чем безделье, и уж в любом случае прибыльнее. Если жизнь и не сулила мне особых радостей на моем поприще, то она хотя бы не искушала меня никакими соблазнами, так что с этого дня я должен с новыми силами впрячься в работу, приналечь и тянуть свою лямку как жалкая ломовая кляча, исправно делающая свое дело, и брести по жизни, если и без удовольствия, то хотя бы не без пользы, и если не благословляя свой жребий, то хотя бы не ропща на него.
Решившись на это с упрямым смирением, если подобное выражение допустимо, я направился к ферме Райкоут без особой надежды в такой час застать дома ее хозяина, но рассчитывая узнать, в какой части поместья его можно найти.
Застать я его не застал, но он должен был появиться с минуты на минуту, так что меня пригласили пройти в гостиную и подождать там. Миссис Уилсон возилась на кухне, но комната не пустовала, и, переступив порог, я едва сдержал невольный порыв броситься назад, так как обнаружил там мисс Уилсон, занятую болтовней с Элизой Миллуорд. Тем не менее, я заставил себя принять тон холодной учтивости. Элиза, похоже, решила держаться так же. Мы не виделись с того памятного чаепития у нас дома, но при моем появлении лицо ее не выразило ни радости, ни боли, ни страданий, ни уязвленной гордости – само спокойствие и учтивость. Держалась она весело и непринужденно, к чему у меня претензий не было, но в ее чересчур выразительных глазах темнела бездна злобы, ясно говорившая, что я не прощен; она уже не надеялась снискать мою любовь, но все еще ненавидела соперницу и, очевидно, радовалась возможности излить на меня свою злость. Мисс Уилсон, напротив, была как нельзя более любезна и обходительна, и, хотя настроение мое не располагало к разговорам, барышням удалось совместными усилиями довольно долго поддерживать непрерывный огонь пустяковой болтовни. Правда, Элиза, воспользовавшись первой удобной паузой, поинтересовалась – будто бы из простого житейского любопытства, – давно ли я видел миссис Грэхем, и при этом с игривым лукавством, как ей казалось, скосила на меня глазки, на самом же деле взгляд полыхал все той же злобой.
– Давно, – небрежно бросил я, стойко отражая глазами ее ненавидящие взгляды, и, несмотря на мои упорные старания казаться невозмутимым, с досадой почувствовал, как лицо мое заливает краска, подбираясь к корням волос.
– Да что вы? Неужели вам уже наскучило? А я-то думала, столь благородное создание способно привязать вас к себе по меньшей мере на год!
– Я бы предпочел сейчас о ней не говорить.
– Ах, так вы все-таки убедились в своей ошибке… обнаружили наконец, что ваше божество не так уж непорочно…
– Я просил вас не говорить о ней, мисс Элиза.
– О, простите великодушно! Стрелы Купидона, как я погляжу, оказались слишком остры для вас и прошли сквозь кожу; раны еще не зажили и кровоточат при каждом упоминании имени возлюбленной.
– Скажите еще, – вступила мисс Уилсон, – что мистер Маркхем считает это имя недостойным упоминания в присутствии порядочных женщин. Не понимаю, Элиза, с чего вдруг вам вздумалось заговорить об этой несчастной особе… Кому, как не вам знать, что упоминание о ней не будет приятно никому из присутствующих.
Как можно было это вынести? Я встал, готовый натянуть на голову шляпу и в яростном негодовании бежать прочь из этого дома, но одумался – и как раз вовремя, чтобы не уронить достоинство, – осознав всю глупость такого поведения, которое лишь дало бы моим прекрасным мучительницам еще один повод весело посмеяться на мой счет. И это ради той, которую в сердце своем я признал недостойной малейшей жертвы, хотя призрак былой любви и почитания все еще витал надо мною, и я не мог слышать, как другие склоняют ее имя! Поэтому я просто подошел к окну и постоял там пару секунд, ожесточенно кусая губы, а дождавшись, когда грудь перестала вздыматься, сказал мисс Уилсон, что ее брата не наблюдается, добавив, что поскольку время мне дорого, наверное, лучше будет еще раз заглянуть завтра в такое время, когда я наверняка застану его дома.
– Нет-нет, – возразила она, – подождите минутку, он непременно появится, потому что у него дела в Л. (это городок, где мы ведем торговлю) и перед дорогой ему надо будет немного подкрепиться.
Я безоговорочно подчинился со всей любезностью, на которую был способен, и, к счастью, долго ждать не пришлось. Мистер Уилсон прибыл совсем скоро, и, хотя в тот момент я не был расположен заниматься делами и его земли интересовали меня не больше, чем их владелец, я заставил себя сосредоточиться и с весьма похвальной решительностью быстро заключил сделку, которой прижимистый фермер наверняка был доволен гораздо больше, чем соизволил признать. Затем, оставив его обсуждать обильное меню предстоящего «подкрепления», я с радостью покинул дом и пошел проведать своих жнецов.
Предоставив им продолжать работу в долине на подступах к холму, я двинулся вверх по склону, чтобы осмотреть ниву на более возвышенных местах и понять, когда она будет готова к жатве. Но в тот день я так до нее и не добрался, потому что на пути туда приметил невдалеке миссис Грэхем с сыном, спускавшихся с холма. Они тоже меня увидели, и Артур уже бежал мне навстречу, но я тотчас же повернул назад и, не оглядываясь, зашагал к дому, ибо твердо решил никогда больше не встречаться с его матерью. Не обращая внимания на пронзительно звонкие детские крики с адресованной моим ушам просьбой «подождать минутку», я продолжал идти своей дорогой, и вскоре мальчик умолк – то ли он понял, что ему меня не догнать, то ли мать позвала его к себе. Во всяком случае, когда я оглянулся минут пять спустя, их и след простыл.
Это происшествие совершенно непостижимо взбудоражило меня и встревожило, если только ты не сочтешь, что стрелы Купидона были не только слишком остры, но еще и с зазубринами, из-за которых мне пока так и не удалось вырвать их из сердца. Как бы то ни было, до конца дня я чувствовал себя несчастным вдвойне.