Прошло полтора месяца. Стояло чудесное утро на исходе июня. Почти все сено было уже скошено, однако последняя неделя выдалась весьма неблагоприятной, и вот теперь, когда наконец распогодилось, я, полный решимости наилучшим образом воспользоваться этим, стянул на сенокос все рабочие силы и сам, в сорочке и легкой соломенной шляпе, трудился не покладая рук во главе порядочной шеренги слуг и батраков, подхватывая охапки влажной, обдающей затхлым духом травы и развеивая ее по всем ветрам небесным, намереваясь работать с утра до ночи с тем же усердием и стараньем, коих мог требовать от других, и, способствуя успеху собственным трудом, вдохновлять их своим примером. Но не тут-то было! Все мои начинания пошли прахом лишь из-за того, что прибежал мой братец и вручил мне небольшую посылку, только что доставленную из Лондона, которую я давно ждал. Сорвав обертку, я обнаружил изящный томик «Мармиона»[32].
– Кажется, я знаю, для кого это, – сказал Фергус, видя, с каким благоговением я разглядываю книгу. – Для мисс Элизы, вот!
Он так упивался своим всезнайством, что я не мог отказать себе в удовольствии его разочаровать.
– Ошибаешься, любезный, – с этими словами я поднял сюртук и, сунув книгу в один из карманов, надел его (сюртук, то бишь). – Давай-ка и ты, лоботряс, сделай хоть раз в жизни что-то полезное, – продолжил я. – Поработаешь за меня в поле, пока я не вернусь.
– Пока не вернешься? А куда это ты собрался, скажи на милость?
– Куда – не твое дело, твое дело – когда. А вернусь я не раньше обеда.
– Ишь какой! А мне тут за тебя отдуваться, да? Небось еще и за всей этой оравой приглядывать? Ну, братец, удружил! Ладно уж, надену на себя это ярмо, не навек же. Ну, смотрите у меня, любезные! Теперь я иду помочь вам, и горе тем из вас, кто хоть на минуту замешкается, дабы позевать по сторонам, почесать в затылке или прочистить нос, – никаких отговорок! Работа, и только работа – работа в поте лица своего…[33]
Ну, и так далее.
Предоставив ему ораторствовать перед работниками, скорее им на потеху, нежели в назидание, я вернулся домой и, произведя кое-какие изменения в своем туалете, поспешил в Уайлдфелл-Холл, захватив «Мармиона», ибо он предназначался для книжного шкафа миссис Грэхем.
«Так вы, значит, уже настолько сблизились, что дело дошло до обмена подарками?»
Не совсем так, дружище: это была моя первая попытка такого рода, и мне не терпелось узнать, каков будет результат.
После экскурсии в бухту ***-Бей мы виделись всего несколько раз, и, как я понял, миссис Грэхем не гнушалась моим обществом, при условии, что в разговоре я ограничивался обсуждением абстрактных материй или обоюдоинтересных тем, но стоило мне затронуть сферу чувств, сделать комплимент, допустить малейший намек на нежность во взгляде или слове, как я тут же бывал наказан мгновенной переменой в ее поведении, и впредь, если я искал свидания с нею – будь она вообще досягаема, – мне грозило натолкнуться на холодную отстраненность. Однако такое положение дел не особенно меня смущало, ибо я объяснял это не столько ее неприязнью к моей персоне, сколько твердым решением не вступать во второй брак, принятым задолго до нашего знакомства то ли от избытка любви к покойному мужу, то ли от того, что ей опостылели и он, и супружеское поприще вообще. Поначалу ей будто бы и впрямь доставляло удовольствие искоренять мое честолюбие и убивать самонадеянность, безжалостно вырывая росток за ростком, стоило им проклюнуться. Признаюсь, тогда это ранило меня до глубины души, в то же время подстрекая к жажде мести, но с недавних пор, убедившись, что я не такой уж пустоголовый фат, каким казался ей вначале, она стала пресекать мои непритязательные ухаживания совсем иначе: с этаким серьезным, чуть печальным неудовольствием, пробуждения которого я вскоре научился старательно избегать.
«Для начала надо укрепить свое положение как друга ее сына, его покровителя и товарища в детских играх, – размышлял я. – А также как надежного, рассудительного, искреннего друга ее самой, а потом, когда сделаюсь необходимым ей для обеспечения покоя и радости в жизни (ибо я не сомневался, что это в моих силах), посмотрим, что делать дальше».
Так что мы говорили о живописи, поэзии, музыке, богословии, геологии и философии; раз или два я принес ей почитать книги, в ответ она одолжила мне однажды что-то из своей библиотеки. Я старался как можно чаще видеться с нею во время ее прогулок, а если набирался смелости, то заходил к ней домой. Первым поводом для вторжения в святилище послужил детеныш Санчо – крошечный, едва стоявший на ногах щенок, которого я принес в подарок Артуру, чем привел мальчика в неописуемый восторг, а стало быть, угодил и его маменьке. Во второй раз я принес ему книгу, которую, зная придирчивость миссис Грэхем, выбирал с особой тщательностью и, прежде чем вручить мальчику, предъявил ей для одобрения. Потом я принес несколько саженцев для сада якобы по просьбе моей сестры, заранее уговорив ту послать их со мной. Всякий раз я справлялся о картине, которую она писала по наброску, сделанному у моря, так что меня допускали в мастерскую и, по мере продвижения работы, спрашивали моего мнения или совета.
В последний раз я зашел, чтобы вернуть книгу, которую брал у нее почитать, и так получилось, что в разговоре о поэзии сэра Вальтера Скотта она мимоходом обмолвилась о своем желании прочесть «Мармиона», вот тогда-то у меня и зародилась дерзкая мысль преподнести эту книжицу ей в подарок, и, по возвращении домой, я не мешкая выписал из Лондона тот изящный томик, который получил сегодня утром. Но какой-то предлог для вторжения в обитель отшельницы был мне все-таки необходим, и я вооружился голубым сафьяновым ошейником для щенка. Поскольку врученный подарок был принят с гораздо большей радостью и благодарностью со стороны получателя, нежели того заслуживала как сама вещица, так и корыстные соображения дарителя, я отважился испросить у миссис Грэхем позволения еще раз взглянуть на картину, если та на месте.
– О да! Пройдемте, – сказала хозяйка, приглашая в дом (я застал их в саду). – Она уже закончена, обрамлена и готова к отсылке, но я бы хотела услышать ваше окончательное мнение, и если вы предложите какие-либо усовершенствования, они будут… по крайней мере, с благодарностью приняты.
Картина была изумительно хороша: тот самый пейзаж, перенесенный на холст, словно по волшебству, но я выразил свое одобрение весьма осторожно, в двух словах, из боязни ей не угодить. Однако она не сводила глаз с моего лица и не могла не прочитать по нему идущего от сердца восхищения, так что ее профессиональная гордость, несомненно, была удовлетворена. Правда, любуясь картиной, я не переставал думать о книге, не зная, как ее преподнести. Сердце замирало от страха, но я решил, что глупо уходить, даже не попытавшись. Бесполезно было ждать, когда подвернется удобный случай, и бесполезно впрок сочинять подходящую речь. «Чем проще и естественнее это сделать, тем лучше», – подумал я, а посему выглянул в окно, дабы набраться смелости, затем достал книжку, развернулся и сунул ее в руки хозяйке, ограничившись кратким пояснением:
– Вы как-то изъявили желание прочесть «Мармиона», миссис Грэхем, и вот, пожалуйста, если не откажете в любезности его принять…
Лицо ее мгновенно залил румянец – должно быть, краска сочувственного стыда за такой неуклюжий способ вручения подарка. Она степенно осмотрела переплет, затем полистала страницы, сдвинув брови в серьезном размышлении, после чего закрыла книгу и, переведя на меня взгляд, спокойно осведомилась о цене. Кровь жарко бросилась мне в лицо.
– Мне жаль вас обижать, мистер Маркхем, но если я не заплачу за книгу, то не смогу ее принять.
– Почему не сможете?
– Потому что… – Она смолкла и уставилась на ковер.
– Так почему?! – повторил я с таким раздражением, что она снова подняла на меня глаза и спокойно проговорила:
– Потому что я не люблю чувствовать себя обязанной, зная, что ничего не могу предложить взамен… Я и так уже обязана вам за доброту к моему сыну, но за нее вас, должно быть, вознаграждает и его благодарная привязанность к вам, и удовольствие, которое доставляет вам общение с ним.
– Глупости! – взорвался я.
Миссис Грэхем вновь обратила на меня взгляд, полный тихого, печального удивления, в котором, хотела она того или нет, я почувствовал укор.
– Так вы не примете книгу? – спросил я, но уже не так резко.
– Отчего же, с радостью приму, если вы позволите мне за нее заплатить.
Я назвал точную цену и стоимость доставки, стараясь говорить как можно спокойнее, хотя на самом деле готов был расплакаться от досады и разочарования.
Она извлекла из кармана кошелек и невозмутимо отсчитала деньги, но сразу отдать не решилась, а, внимательно глядя на меня, промолвила успокаивающим, ласковым тоном:
– Вы чувствуете себя оскорбленным, мистер Маркхем… Жаль, я не смогла доходчиво объяснить вам, что… что мне…
– Я прекрасно вас понимаю, – перебил я. – Вы думаете, что, если примете сейчас от меня эту безделицу, то в дальнейшем я могу этим злоупотребить. Но вы ошибаетесь, и, если сделаете мне одолжение, приняв книгу, поверьте, я не буду лелеять никаких надежд и не буду считать это основанием для будущих одолжений. Нелепо говорить, что вы будете чувствовать себя обязанной мне, – ведь понятно же, что в данном случае обязанным становлюсь я, а одолжение делаете вы.
– Что ж, ловлю вас на слове, – ответила она с ангельской улыбкой и положила ненавистные деньги назад в кошелек. – Но, чур, не забывать!
– Я-то не забуду… то, что сказал, только не карайте меня за самонадеянность, окончательно лишив своей дружбы, и не требуйте, чтобы я заглаживал вину, держась от вас на более почтительном расстоянии, чем прежде, – сказал я, протягивая руку на прощание, поскольку был чересчур взволнован, чтобы оставаться долее.
– Так и быть! Оставим все как есть, – ответила она и смело вложила свою руку в мою, но, когда я ее пожимал, мне стоило большого труда удержаться и не прижать ее к губам, что было бы самоубийственным безумием, так как я и без того не в меру обнаглел, и еще один сумасбродный поступок привел бы к крушению всех моих надежд.
Домой я чуть не бежал, подгоняемый горящим от возбуждения сердцем, не замечая палящего полуденного солнца, забыв обо всем, кроме той, с кем только что расстался, не сожалея ни о чем, кроме ее неприступности, собственной поспешности и бестактности, а также не страшась ничего, кроме ее лютой непреклонности и своей неспособности ее перебороть, и не уповая ни на что… Но довольно! Не буду больше докучать тебе своими противоречивыми надеждами и страхами, своими серьезными размышлениями и намерениями.