С какой радостью, друг мой бесценный, я сознаю, что облако обиды сошло с твоего чела и свет лица твоего благословляет меня вновь![12] Ты ждешь продолжения моей повести, а стало быть, получишь его без проволочек.
Кажется, я остановился на воскресенье, последнем в октябре 1827 года. А во вторник я с ружьем и собакой отправился на поиски той дичи, которая встречается на территории Линден-Кара[13]. Так ничего и не найдя, я вознамерился обратить свое оружие против ястребов и воронья, чей опустошительный налет, по моим подозрениям, лишил меня добычи. С этой целью я покинул не раз исхоженные места – лесистые долины, нивы и луга – и продолжил путь, взбираясь по крутому склону Уайлдфелла, самого высокого и дикого холма в наших краях. Чем выше я поднимался, тем более скудной и чахлой становилась растительность. Придорожные кусты в конце концов сменились оградой из грубого камня, позеленевшей от мха и увитой плющом; из деревьев остались лишь лиственницы, шотландские пихты да отдельные кусты терновника. Поля, будучи неровными и каменистыми, а потому непригодными для землепашества, служили главным образом для выпаса овец и скота. Слой тощей почвы был очень тонок: тут и там из травянистых кочек проглядывали верхушки серых камней; под стенами росли черника и вереск – останки первозданной девственности, а во многих огороженных местах над скудным травяным покровом главенствовали амброзия и ситник. Но это были не мои владения.
У вершины холма, почти в двух милях[14] от Линден-Кара, стоял Уайлдфелл-Холл – старомодный каменный особняк елизаветинской эпохи[15], внушительный и живописный на вид, но, без сомнения, холодный и темный, учитывая толстые каменные средники окон с маленькими решетчатыми рамами, потравленные временем отдушины, а также слишком уединенное и незащищенное расположение. Он был заслонен от враждебных ветров и непогоды лишь щитом из нескольких шотландских пихт, которые и сами были наполовину изранены в битвах с ураганами и выглядели столь же суровыми и угрюмыми, как и дом. Позади него раскинулись заброшенные поля, за которыми бурела поросшая вереском верхушка холма, а перед ним (обнесенный каменной стеной с чугунными воротами меж столбов, увенчанных огромными шарами из серого гранита, – такие же украшали крышу и фронтон) раскинулся сад, в былые времена засаженный зимостойкими растениями и цветами, не слишком требовательными к почве и климату, а также деревьями и кустарниками, способными стойко переносить жестокие пытки, которым подвергали их ножницы садовника, и послушно принимать те формы, какие диктовала тому его фантазия. Теперь же, столько лет остававшийся без присмотра, без стрижки и без ухода, брошенный на откуп сорнякам и травам, ветрам и морозам, ливням и засухам, он являл собой зрелище и впрямь исключительное. Сплошная живая изгородь из бирючины[16], тянувшаяся вдоль главной аллеи, на две трети погибла, оставшаяся же часть переросла все разумные пределы; старый самшитовый[17] лебедь, примостившийся у скребка для очистки подошв, утратил шею и половину туловища; выстриженные из лавра башенки в центре сада, огромный воин, стоявший на страже по одну сторону ворот, и лев, охранявший другую, выпустили многочисленные побеги, превратившие их в фантастических чудовищ, подобных которым не встретишь ни на небе, ни на земле, ни в воде ниже земли[18]. Моему юношескому воображению они представлялись пришельцами из мира гоблинов[19], прекрасно сочетавшимися с легендами о призраках и мрачными преданиями, которые рассказывала наша старая няня касательно дома с привидениями и его почивших обитателей.
По пути к Уайлдфелл-Холлу мне удалось подстрелить одного ястреба и двух ворон, но потом я потерял интерес к истреблению хищников и решил прогуляться до особняка и посмотреть, какие изменения были произведены в нем новой обитательницей. Подходить прямо к воротам и пялиться сквозь них я не захотел, поэтому остался у садовой ограды, откуда открывался хороший обзор. Ничего нового я не увидел, разве что в одном крыле, над которым из трубы вилась тоненькая струйка дыма, были застеклены окна и подправлена обветшалая крыша.
Когда я, опершись на ружье, стоял там, погруженный в праздную задумчивость, и, глядя на темные слуховые окна, предавался своевольным фантазиям, в чью ткань почти на равных вплетались и старые привязанности, и прекрасная молодая отшельница, обитавшая теперь в этих стенах, до меня донесся легкий шорох и какое-то поскребывание. Оглянувшись на звук, я увидел, как из-за ограды показалась маленькая ладошка и, нащупав опору, ухватилась за край стены, вслед за ней появилась вторая, потом высунулся беленький лобик с венчиком русых волос, пара васильковых глазенок и часть крохотного беленького носика.
Меня глазенки не приметили, зато весело заискрились при виде красавца Санчо, моего черно-белого сеттера, который кружил по полю, пригнув морду к земле. Нежное создание подтянулось повыше, высунув личико, и громко окликнуло собаку. Добродушная псина замерла, подняла морду и завиляла хвостом. Малыш (а это явно был мальчик лет пяти) вскарабкался на стену и еще несколько раз позвал собаку, но, поняв, что его старания напрасны, решил, очевидно, по примеру Магомета, пойти к горе, раз гора не идет к нему, и стал перелезать на другую сторону, но одичавшая старая вишня, которая росла рядом, вцепилась в его платьице одной из своих корявых, сучковатых лап, раскинутых по стене. Малютка попытался высвободиться, однако нога соскользнула с опоры и он сорвался со стены, но до земли не долетел – дерево удержало его на весу. Последовала молчаливая борьба, потом раздался пронзительный крик, но я уже бросил ружье и через мгновение подхватил маленького смельчака на руки.
Я утер ему слезы краешком платьица, заверив, что он цел и невредим, а чтобы окончательно его успокоить, подозвал Санчо. Как раз когда малыш обнял пса за шею и заулыбался сквозь слезы, позади меня глухо звякнула калитка, послышалось шуршание женских юбок и – о, чудо! – ко мне стрелой подлетела миссис Грэхем, с неприкрытой шеей и развевающимися на ветру черными локонами.
– Отдайте мне ребенка! – проговорила она почти шепотом, но с какой-то отчаянной горячностью и, схватив мальчика, вырвала его у меня из рук, словно мое прикосновение могло его осквернить, и осталась стоять, одной рукой крепко сжав ладошку сына, а другую положив ему на плечо. При этом она не сводила с меня огромных темных глаз, бледная, задыхаясь и дрожа от волнения.
– Сударыня, я не сделал ребенку ничего дурного, – сказал я, сам не зная, что чувствовал больше: удивление или обиду. – Он сорвался со стены и повис вниз головой вон на той вишне – благо, я успел его поймать и предотвратить невесть какое несчастье.
– Прошу прощения, сударь, – пробормотала она, внезапно успокоившись, будто свет разума озарил ее помраченную душу, и легкий румянец загорелся на ее щеках. – Я не знала, кто вы, и подумала…
Умолкнув, миссис Грэхем поцеловала ребенка и нежно обвила рукой его шею.
– Полагаю, вы подумали, что я хотел похитить вашего сына?
Смущенно засмеявшись, она погладила мальчика по голове и ответила:
– Мне и в голову не могло прийти, что он осмелится залезть на стену. Я ведь имею удовольствие говорить с мистером Маркхемом, не так ли? – добавила она вдруг.
Я поклонился, но рискнул полюбопытствовать, как она догадалась.
– На днях сюда заходила ваша сестра с миссис Маркхем.
– Мы так похожи? – спросил я, несколько удивленный, но отнюдь не польщенный этой мыслью.
– Есть вроде бы что-то общее в глазах, в выражении лица, – ответила она, с сомнением разглядывая меня. – Кроме того, я, кажется, видела вас в церкви.
Я улыбнулся. То ли что-то в самой улыбке, то ли в воспоминаниях, которые она пробудила у моей собеседницы, явно пришлось ей не по вкусу: она вдруг снова приняла тот гордый, надменный вид, который еще в церкви необъяснимо всколыхнул во мне природную греховность, и этот вид холодного презрения, принятый ею с необычайной легкостью, не исказив ни единой черты ее лица, казался его естественным выражением и был для меня вдвойне оскорбительным, ибо я не мог заподозрить ее в притворстве.
– Прощайте, мистер Маркхем, – вымолвила она и, не удостоив меня больше ни слова, ни взгляда, удалилась вместе с ребенком в сад; я же отправился восвояси, исполненный злости и разочарования. Едва ли я смогу объяснить тебе, откуда они взялись, а посему не буду и пытаться.
Задержался я лишь для того, чтобы забрать ружье и рог для пороха, а еще дать кое-какие наставления одному работнику с фермы, после чего зашагал к дому викария, дабы немного развеяться в обществе Элизы Миллуорд и усмирить разбушевавшиеся чувства.
Как обычно, я застал ее за вышиванием (увлечение берлинской шерстью[20] еще не было распространено), а ее сестра с кошкой на коленях сидела в уголке у камина и штопала чулки, сваленные возле нее в кучу.
– Мэри! Мэри! Убери это с глаз долой! – тараторила Элиза, когда я вошел в гостиную.
– Ну вот еще! – последовал невозмутимый ответ, но мое появление прекратило перепалку.
– Ах, мистер Маркхем, как вам не повезло! – заметила младшая сестрица, кокетливо поведя глазками. – Папенька только что вышел по церковно-приходским делам, и, вероятно, его не будет больше часа.
– Не беда, я охотно проведу несколько минут в обществе его дочерей, если они мне позволят, – сказал я и, придвинув стул к огню, уселся, не дожидаясь приглашения.
– Ну что ж, если вы будете хорошо себя вести и сумеете нас развлечь, мы возражать не станем.
– О нет, умоляю, обойдемся без условий! Я ведь пришел не доставлять удовольствие, а искать его, – был мой ответ.
И все же я счел разумным немного поусердствовать, дабы сделать свое общество приятным, и, очевидно, ни одно мое усилие, даже самое малое, не прошло даром, ибо я еще никогда не видел мисс Элизу в таком прекрасном расположении духа. Похоже, мы получали обоюдное удовольствие друг от друга и ухитрялись вести оживленный, веселый, хотя и не очень глубокомысленный разговор. Это был почти тет-а-тет[21], потому что мисс Миллуорд если и раскрывала рот, то лишь изредка: поправить какое-нибудь необдуманное суждение или чересчур напыщенную фразу младшей сестры, а один раз попросила ее достать клубок, закатившийся под стол. Однако сделал это я, как того требует долг.
– Благодарю вас, мистер Маркхем, – сказала она, когда я передал ей клубок. – Я бы и сама достала, да вот не хотелось кошку беспокоить.
– Мэри, дорогая, это не оправдает тебя в глазах мистера Маркхема, – заметила Элиза. – Смею заверить, он, как и любой джентльмен, на дух не переносит кошек равно, как и старых дев, не правда ли, мистер Маркхем?
– Полагаю, нет ничего удивительного в том, что наш отнюдь не прекрасный пол недолюбливает этих созданий, – ответил я, – потому что вы, дамы, расточаете им слишком много ласки.
– Да как же иначе, если они такие милые! – воскликнула Элиза и в порыве нежности осыпала любимицу сестры градом поцелуев.
– Нечего тут! – буркнула старшая мисс Миллуорд, раздраженно оттолкнув ее.
Однако пора было и честь знать – я и так уже опаздывал к чаю, а матушка у нас была душой порядка и пунктуальности.
Моя прелестная подруга явно не хотела со мной расставаться. На прощание я нежно пожал ей руку и она вознаградила меня одной из сладчайших своих улыбок и одним из наиобворожительнейших взглядов. Домой я ушел очень счастливый, предельно довольный собой, с переполненным любовью к Элизе сердцем.