Хотя теперь вполне можно сказать, что от моей привязанности к Элизе Миллуорд не осталось и следа, я все-таки не прекратил свои визиты в дом викария, ибо хотел, как говорится, пощадить самолюбие бывшей возлюбленной, не причиняя ей лишних страданий, не навлекая на себя ее гнев и не сделавшись притчей во языцех. Кроме того, если бы я вообще перестал у них бывать, викарий, считавший, что я прихожу в его дом если не исключительно, то главным образом ради него, решительно почувствовал бы себя оскорбленным. Но когда я заглянул к ним на следующий день после встречи с миссис Грэхем, его не оказалось дома – обстоятельство, теперь уже отнюдь не столь для меня приятное, как в недавнем прошлом. Правда, была еще мисс Миллуорд, но что она есть, что ее нет – невелика разница. Так или иначе, я решил долго не засиживаться, а в беседе с Элизой взять братский, дружеский тон, оправданием которому могло служить наше давнее знакомство и который, по моему убеждению, не мог ни обидеть, ни вселить пустые надежды.
Я никогда не имел обыкновения обсуждать миссис Грэхем ни с нею, ни с кем бы то ни было вообще, но не прошло и трех минут, как Элиза сама о ней заговорила, причем в весьма удивительным тоне.
– Кстати, мистер Маркхем, – промолвила она с возмущенным видом, понижая голос чуть не до шепота, – что вы думаете об этих ужасающих слухах о миссис Грэхем? Вы ведь сможете их опровергнуть?
– О каких еще слухах?
– Да полноте! Вам ли не знать! – Она лукаво улыбнулась и покачала головой.
– Ничего я не знаю. Что все это значит, Элиза?
– О! Это вы у меня спрашиваете?! Лично я ничего объяснять не собираюсь. – И Элиза вновь принялась за батистовый платок, который обвязывала кружевом, показывая, что она очень занята.
– Что происходит, мисс Миллуорд? О чем это она? – обратился я к старшей сестре, которой, казалось, ни до чего не было дела, кроме огромной простыни из сурового полотна, которую она подрубала.
– А я почем знаю? – ответила та. – Наверное, о какой-то пустой клевете – мало ли, чего не выдумают. Сама-то я об этом и слыхом не слыхивала, да вот Элиза намедни рассказала. Но, даже если бы в приходе мне все уши прожужжали, я бы все равно ни слову не поверила – слишком уж хорошо я знаю миссис Грэхем.
– И правильно, миссис Миллуорд! Вот и я тоже, что бы кто ни говорил.
– Да, хорошо иметь такую твердую уверенность в достоинствах тех, кого мы любим, – заметила Элиза с легким вздохом. – Лишь бы ваше доверие не оказалось обмануто.
И она посмотрела на меня с такой печальной нежностью, что мое сердце чуть было не оттаяло, но в ее глазах мелькнуло что-то очень неприятное, и я удивился, как они вообще могли меня восхищать: открытое лицо старшей сестры с маленькими серенькими зенками показалось мне гораздо милее. Правда, в тот момент я был вне себя из-за Элизиных инсинуаций в адрес миссис Грэхем – лживых, в чем я был уверен, знала она это или нет.
Однако в тот раз я больше ни слова не сказал на эту тему, да и прочие меня особо не занимали. Чувствуя, что не в силах восстановить душевное равновесие, я вскоре откланялся под предлогом дел на ферме, куда и направил стопы, не забивая себе голову мыслями о возможной правдивости таинственных слухов, интересно было лишь, в чем их суть, кто их распустил, на чем они основаны и как целесообразнее пресечь их или опровергнуть.
Через несколько дней после этого мы устроили очередной домашний праздник, на который были приглашены всегдашние наши друзья и соседи, в том числе и миссис Грэхем. Теперь она не могла не явиться, сославшись на темный вечер или ненастную погоду, и, к моему большому облегчению, пришла. Без нее мне все это сборище показалось бы невыносимо скучным, но ее появление словно вдохнуло в наш дом новую жизнь, и, хотя мне нельзя было ни пренебрегать ради нее другими гостями, ни надеяться всецело завладеть ее вниманием, я предчувствовал, что этот вечер будет событием знаменательным.
Приехал и мистер Лоренс. Он явился, когда все гости уже собрались. Мне было любопытно, как он поведет себя с миссис Грэхем. Но, удостоив ее лишь легким поклоном, войдя в гостиную, и учтиво поприветствовав остальных, Лоренс расположился между матушкой и Розой, в некотором отдалении от молодой вдовы.
– Нет, вы видели, а? Какая искусная игра! – прошептала Элиза, сидевшая рядом со мной. – Разве по ним не скажешь, что они совершенно незнакомы?
– Почти незнакомы. Но что с того?
– Как это что?! Почему вы делаете вид, будто ничего не знаете?
– Чего не знаю? – спросил я с таким раздражением, что она вздрогнула и прошептала:
– Тише! Ведь могут услышать.
– Так объясните же наконец, что вы имеете в виду, – ответил я, понизив голос. – Не выношу загадок.
– Да, но, видите ли, я не поручусь за истинность… все-таки с чужих слов… Но неужели вы не слышали?
– Ничего я не слышал, разве что от вас.
– Да вы просто не хотите слышать! Любой вам скажет… Но я знаю, вы только разозлитесь на меня, если я это повторю, так что мне лучше держать язык за зубами.
Элиза плотно сжала губки и сложила руки на коленях, напустив на себя вид оскорбленной невинности.
– Если вы не хотели меня разозлить, нечего было вообще его распускать, или уж сразу бы честно выложили все как есть.
Она отвернулась, достала носовой платок, поднялась и отошла к окну, где простояла некоторое время, очевидно, распустив нюни. Я испытывал смешанное чувство изумления, досады и стыда – не столько за свою грубость, сколько за ее детскую слабость. Тем не менее, никто вроде бы ничего не заметил, и вскоре нас пригласили к чаю: в тех краях было принято по любому поводу накрывать чай в столовой и чаепитие плавно переходило в обед, так как обедали мы рано. За столом с одной стороны от меня сидела Роза, а с другой место было не занято.
– Можно я сяду рядом с вами? – услышал я робкий голос у своего плеча.
– Как вам угодно, – ответил я.
Элиза мышкой проскользнула на свободный стул и, заглянув мне в глаза с игриво-печальной улыбкой, прошептала:
– Вы так жестоки, Гилберт.
Я с чуть презрительной усмешкой налил ей чаю, но ничего не сказал, ибо сказать мне было нечего.
– Чем я вас обидела? – спросила она еще жалобнее. – Ума не приложу.
– Пейте чай, Элиза, и не болтайте глупостей, – ответил я, передавая ей сахар и сливки.
В этот момент по другую сторону от меня возникло легкое замешательство, вызванное желанием мисс Уилсон поменяться местами с Розой.
– Вы не возражаете, если мы поменяемся с вами местами, мисс Маркхем? – проговорила она. – Я не хочу сидеть рядом с миссис Грэхем. Раз уж ваша маменька не гнушается приглашать в свой дом подобных особ, значит, она и дочери не вправе запрещать водить с ними знакомство.
Последние слова мисс Уилсон присовокупила скорее в качестве внутреннего монолога, когда Роза отошла, но я был не настолько учтив, чтобы спустить их ей с рук.
– Не соблаговолите ли объяснить мне, мисс Уилсон, что вы имеете в виду? – спросил я.
Она слегка опешила, но, моментально взяв себя в руки, холодно ответила:
– Отчего же, мистер Маркхем. Меня удивляет, как миссис Маркхем могла пригласить в дом такую особу, как миссис Грэхем, хотя, возможно, она не знает, что репутацию этой дамы считают далеко не безупречной.
– Ни она, ни я ничего такого не знаем, а посему извольте разъяснить смысл ваших слов.
– Сейчас не самое подходящее время и место для подобных объяснений, но мне не верится, что вы настолько не осведомлены, как прикидываетесь, – ведь вы наверняка знаете ее не хуже, чем я.
– Пожалуй, даже лучше, а посему, если вы сообщите мне, что дурного вы о ней слышали или навоображали, я, возможно, сумею оправдать ее в ваших глазах.
– В таком случае не могли бы вы сказать, кто был ее мужем и был ли он вообще?
Я онемел от негодования. Ни время, ни место не позволяли мне ответить должным образом.
– А вы никогда не замечали, – вступила Элиза, – что ее малыш разительно похож на…
– И на кого же? – вопросила мисс Уилсон с холодным, но едким сарказмом.
Элиза опешила: осторожно высказанная догадка предназначалась исключительно для моих ушей.
– Ой, прошу прощения, – промолвила она умоляющим тоном. – Может, я ошибаюсь… Нет, наверное, я и впрямь ошиблась. – При этом она искоса бросила на меня лукаво-насмешливый взгляд, изобличавший ее коварство.
– У меня просить прощения не за что, – ответила ее подруга, – но я не заметила, чтобы кто-то из присутствующих был похож на мальчика, не считая его матери; и я буду вам признательна, мисс Элиза, если впредь, услышав злобные сплетни, вы… то есть, я думаю, с вашей стороны будет благоразумнее воздерживаться от их распространения. Полагаю, вы намекали на мистера Лоренса, но, могу вас заверить, что ваши подозрения в этом смысле совершенно беспочвенны; если его и связывают какие-то особые отношения с этой дамой (а этого никто не вправе утверждать), то, во всяком случае, у него, не как у некоторых, хватает приличия не показывать в присутствии почтенных лиц, что между ним и нею существует нечто большее, нежели шапочное знакомство. Очевидно, что он был и удивлен, и раздосадован, увидев ее здесь.
– Так ее, так! – крикнул Фергус, сидевший по другую руку от Элизы, последним в нашем ряду. – Разнесите вдребезги! Да смотрите, чтоб камня на камне от нее не осталось!
Мисс Уилсон выпрямилась, изобразив ледяное презрение, но смолчала. Элиза хотела было ответить, но я ее упредил, сказав как можно спокойнее, хотя голос мой, несомненно, выдал скрываемые мною чувства:
– Довольно об этом! А если мы умеем лишь злословить о тех, кто достойнее нас, то, пожалуй, лучше попридержать языки.
– Вам-то уж точно! – заметил Фергус. – Вот и наш добрый пастырь так считает. Он весь вечер распинался перед обществом, то и дело поглядывая на вас с суровым отвращением, пока вы сидели тут, непочтительно перешептываясь и переговариваясь, а один раз даже умолк посреди рассказа, или проповеди – поди его разбери, – и уставился на тебя, Гилберт, словно говоря: «Вот кончит мистер Маркхем флиртовать с этими двумя барышнями, тогда и продолжу!»
О чем еще говорили за чаепитием, сказать не берусь; не знаю даже, как у меня хватило терпения досидеть до конца. Помню, правда, что я с трудом проглотил остатки чая в чашке, а к еде даже не притронулся, и что первым делом посмотрел на Артура Грэхема, сидевшего почти напротив меня рядом с матерью, а потом – на мистера Лоренса, расположившегося у дальнего конца стола. В первый момент я и впрямь был поражен их сходством, но, по дальнейшем размышлении, заключил, что это лишь игра воображения. Да, черты лица у обоих были более тонкими, а сложение более хрупким, нежели присуще большинству представителей грубого пола; цвет лица у Лоренса был бледно-прозрачный, а у Артура нежно-матовый; но маленький, чуть вздернутый нос ребенка никогда не станет таким прямым и длинным, как у мистера Лоренса, а само лицо, хотя и не настолько пухлое, чтобы его можно было назвать круглым, и слишком круто сходившееся к маленькому подбородку с ямочкой, чтобы назвать квадратным, никогда не вытянется в длинный овал, как у того. Да и волосы у мальчика были явно более светлого, теплого оттенка, чем у взрослого джентльмена; а его большие, ясные голубые глаза, хотя порой и смотрели не по годам серьезно, уж никак не напоминали стыдливые карие глазки мистера Лоренса, чья чувствительная душа выглядывала из них с опасливым недоверием и словно в любой момент готова была спрятаться от нападок слишком грубого, слишком чуждого по духу мира. Каким же я был подлецом, если мог хоть на миг затаить эту мерзкую мысль! Или я не знал миссис Грэхем? Или не виделся, не беседовал с нею все чаще и чаще? Или не был уверен, что умом, чистотой помыслов, величием души она безмерно превосходит всех своих хулителей и на самом деле является самой благородной, самой восхитительной из всех известных мне представительниц слабого пола и даже из тех, кого рисовало мне мое воображение? Да, и я охотно повторю за Мэри Миллуорд (этой здравомыслящей барышней): если весь приход – да что там, весь мир! – мне все уши прожужжит этими лживыми выдумками, я ни за что не поверю, ибо знаю ее лучше, чем они.
Между тем, мозги у меня горели от негодования, а сердце готово было вырваться из своей темницы, объятое противоборствующими страстями. На моих прелестных соседок я смотрел с чувством омерзения и ненависти, которого почти не пытался скрыть. Гости со всех сторон подшучивали над моей рассеянностью и неучтивым невниманием к дамам, но это меня мало интересовало. А интересовало меня, помимо главного предмета моих дум, лишь одно: когда чашки наконец переместятся на поднос и на стол больше не попадут. Казалось, мистер Миллуорд никогда не перестанет талдычить о том, что он не любитель чая и что весьма вредно переполнять желудок этой «бурдой», замещая ею более здоровую пищу, и будет бесконечно допивать свою четвертую чашку.
Наконец чаепитие закончилось. Я поднялся из-за стола и покинул гостей, не тратя слов на извинения: терпеть их общество стало невыносимо. Я поспешил освежить мозги на благотворном вечернем воздухе, привести в порядок голову или же вволю потешить себя страстными мыслями в уединении сада.
Чтобы меня не увидели из окон, я прошел по тихой тенистой аллейке, окаймлявшей угодья с одной стороны, где в глубине стояла скамья под сводчатой аркой, увитой розами и жимолостью. Там я и устроился, дабы предаться размышлениям о добродетелях и заблуждениях хозяйки Уайлдфелл-Холла, но не прошло и двух минут, как смех, голоса и мелькавшие за деревьями силуэты возвестили о том, что вся честная компания тоже высыпала в сад подышать свежим воздухом. Тем не менее, я укрылся в густо затененном уголке скамьи, надеясь удержать ее, защищенную и от чужих глаз, и чьего-либо посягательства, в своем владении. Ан нет… Проклятье… кто-то шел по аллее в мою сторону! Ну почему бы им не любоваться цветами на освещенной солнцем лужайке и не оставить этот темный закуток мне, комарам и мошкам?
Но как только я выглянул в просвет моей благоухающей ширмы из переплетенных ветвей, дабы выяснить, кто эти незваные гости (приглушенный шум голосов подсказал мне, что их по меньшей мере двое), мое раздражение тотчас же улеглось и совсем иные чувства взволновали мою, все еще смятенную, душу, ибо по дорожке медленно брели миссис Грэхем с Артуром – и больше никого. Но почему они одни? Неужели яд злобных языков успел отравить всех? Неужели все от нее отвернулись? Я вдруг вспомнил, как миссис Уилсон еще до чаепития придвинула стул поближе к моей матушке и наклонилась к ней с явным намерением передать некие важные конфиденциальные сведения. По ее беспрестанному покачиванию головой, по частоте судорожных движений ее морщинистой физиономии и злобным огонькам, мелькавшим в ее мерзких прищуренных глазках, я заключил, что ее энергия приведена в действие какой-то пикантной скандальной историей, а предусмотрительная уединенность переговоров заставила меня заподозрить, что незадачливым объектом ее клеветнических наветов стал кто-то из присутствующих. И вот теперь, сопоставив все эти знаки с жестами моей матушки, со смешанным выражением ужаса и недоверия на ее лице, я пришел к выводу, что этим объектом была миссис Грэхем. Опасаясь ее спугнуть, я не показывался из своего укрытия, пока она не дошла до конца дорожки, а когда выступил ей навстречу, она остановилась как вкопанная и, казалось, готова была повернуть назад.
– О нет, мистер Маркхем, не обращайте на нас внимания, – сказала она. – Мы сами пришли сюда в поисках тишины и не хотим посягать на ваше уединение.
– Я не отшельник, миссис Грэхем… Хотя готов признать, что примерно так себя и повел, беспардонно сбежав от гостей.
– Я побоялась, что вам стало дурно, – проговорила она с искренним беспокойством.
– Так оно и было, но уже все прошло. Посидите здесь немного, отдохните. Кстати, как вам нравится эта беседка? – С этими словами я подхватил Артура под мышки и усадил на середину скамьи как залог безопасности его маменьки, и она, признав мое убежище весьма соблазнительным, устроилась в уголке скамьи по одну сторону от мальчика, а я по другую.
Однако слово «убежище» меня насторожило. Неужели это недоброжелательность заставила ее искать покоя в уединении?
– Почему они ушли без вас? – спросил я.
– Это я ушла без них, – с улыбкой возразила она. – Мне до смерти надоело их слушать – ничто так не утомляет меня, как пустая болтовня. И как им не надоест часами говорить об одном и том же, ума не приложу!
Я невольно улыбнулся нешуточной глубине ее изумления.
– Они что, считают своей обязанностью говорить не переставая, – продолжала она, – и поэтому, когда возникает пауза, вместо того чтобы помолчать и подумать, заполняют ее бесцельной чепухой и пустыми приговорками, тогда как подлинно интересные вещи попросту не успевают прийти им в голову? Или они и впрямь находят удовольствие в подобных беседах?
– Вполне вероятно, – сказал я. – Их мелкие умишки не могут вместить ни одной глубокой мысли, а пустые головы сносит волной банальных пустяков, которой не сдвинуть набитый знаниями череп. Так что выбор у них один: либо говорить ни о чем, либо с головой окунуться в трясину клеветы и злословия, что для них высшее наслаждение.
– Но ведь не для всех же? – воскликнула леди, пораженная горечью в моем голосе.
– Разумеется, не для всех. Моя сестра свободна от столь низменных пристрастий, за нее я ручаюсь, да и за матушку тоже, если вы числите ее среди тех, кого сейчас порицали.
– Я и не думала никого порицать, тем более непочтительно отзываться о вашей матушке. Мне довелось узнать немало здравомыслящих людей, прекрасных собеседников, умеющих мастерски поддерживать подобного рода беседы, когда того требуют обстоятельства, но это талант, которым я не могу похвастаться. В этот раз я внимательно следила за ходом беседы, сколько могла, но в какой-то момент мое терпение лопнуло и я незаметно ускользнула, чтобы немного отдохнуть в тишине этой аллеи. Не выношу пустых разговоров, когда собеседники не обмениваются ни мыслями, ни впечатлениями, ничего друг другу не дают и ничего не получают.
– Что ж, если я вдруг начну докучать вам своей болтовней, – промолвил я, – не премините мне тотчас же об этом сказать, и я обещаю, что не обижусь, ибо в общении с теми, кого я… в общении с друзьями мне одинаково приятно и молчать, и разговаривать.
– Что-то не верится, но если это так, то вы бы вполне устроили меня в качестве компаньона.
– Значит, я устраиваю вас и в других отношениях?
– Нет, я вовсе не об этом. Как прекрасно смотрится листва, когда в прогалины пробивается солнце! – воскликнула она с намерением сменить тему.
Листва и впрямь смотрелась великолепно: там, где почти горизонтальные лучи солнца пробивались сквозь густые заросли кустарника на противоположной стороне тропинки, они высвечивали их сумеречную зелень, обрамляя полупрозрачные края листьев сияющей золотом каймой.
– Мне даже немного жаль, что я художница, – заметила моя собеседница.
– Отчего же? Казалось бы, в такие минуты вы должны просто ликовать от счастья, что обладаете способностью копировать все многообразие красок и образов, созданных природой.
– Напротив: вместо того чтобы полностью отдаваться наслаждению ими, как другие, я вечно извожу себя мыслями о том, как передать тот же эффект на холсте, а поскольку это заведомо недостижимо, то все – суета и томление духа [34].
– Пусть вы не можете добиться этого для собственного удовлетворения, зато результаты ваших усилий могут восхищать и восхищают других.
– Что ж, в конце концов, мне грех жаловаться: немногим удается добывать средства к существованию, получая от своего труда столько радости, сколько получаю я. Сюда кто-то идет…
Было видно, что это вторжение ее раздосадовало.
– Всего лишь мистер Лоренс и мисс Уилсон, – сказал я, – решили насладиться спокойной прогулкой. Они нам не помешают.
Я не смог разгадать выражение ее лица, но порадовался, что ревности в нем не увидел. А с чего я взял, что имею право ее искать?
– А что собой представляет мисс Уилсон? – спросила она.
– Своей утонченностью, изысканностью манер и образованием она превосходит большинство представителей ее сословия и положения; многие считают ее весьма приятной особой и настоящей леди.
– Мне она сегодня показалась несколько холодноватой и даже надменной.
– Она вполне могла так держаться с вами. Она может иметь предубеждение против вас, потому что, по-моему, видит в вас соперницу.
– Во мне?! Быть такого не может, мистер Маркхем! – воскликнула миссис Грэхем с нескрываемым изумлением и досадой.
– Впрочем, я ничего об этом не знаю, – ответил я довольно жестко, полагая, что досадует она главным образом на меня.
Между тем парочка была уже всего в нескольких шагах от нас. Беседка наша располагалась в укромном уголке, где аллея переходила в более просторную, не затененную деревьями дорожку, окаймлявшую сад с другой стороны. Когда они подошли, я понял по выражению лица Джейн Уилсон, что она обратила внимание своего спутника на нас, а по ее саркастической улыбке и долетевшим до меня обрывкам фраз – что она пытается ему внушить, будто мы с миссис Грэхем очень привязаны друг к другу. От меня не укрылось, что Лоренс покраснел до корней волос, мельком глянул на нас, проходя мимо, и с мрачным видом проследовал дальше, но, судя по всему, не соизволил ответить на замечание мисс Уилсон.
Значит, он и вправду имеет виды на миссис Грэхем; но будь его намерения честными, он не скрывал бы их так старательно. Она-то, конечно, не при чем, но он такой мерзавец, что дальше некуда.
Пока в голове у меня проносились эти мысли, моя спутница резко поднялась со скамьи, окликнула сына, сказав, что им пора возвращаться к гостям, и отправилась в сторону дома. Вне всякого сомнения, она расслышала или, по крайней мере, догадалась, о чем говорила мисс Уилсон, поэтому было вполне естественно, что она предпочла не затягивать наш тет-а-тет, тем более в тот момент щеки мои пылали от негодования на моего бывшего друга, и она могла принять это за краску глупого смущения. За это я буду иметь на мисс Уилсон еще один зуб, и чем больше я думал о ее поведении, тем больше ее ненавидел.
К гостям я присоединился только под конец вечеринки. Миссис Грэхем как раз собралась уходить и прощалась с теми, кто уже вернулся в дом. Я предложил – нет, умолял ее позволить мне их проводить. Мистер Лоренс стоял в тот момент рядом и с кем-то разговаривал. На нас он не смотрел, но, услышав мою настоятельную просьбу, умолк на полуслове, чтобы не пропустить ответ, и продолжил, вполне удовлетворенный, как только узнал, что ответом был отказ.
Да, это был отказ, причем решительный, хотя и не суровый. Ее невозможно было уговорить подумать о том, насколько опасно для нее и ребенка идти по пустынным полям и дорогам без провожатого. Еще не стемнело, и они наверняка никого не встретят, а если и встретят, то люди здесь тихие и незлобивые, в чем она была совершенно убеждена. На самом деле она и слышать не хотела, чтобы кто-то стеснял себя ради нее, хотя Фергус соизволил предложить свои услуги на тот случай, если они будут более приемлемы, нежели мои, да и матушка уверяла, что может послать с ней кого-то из батраков.
Когда она ушла, стало совсем тоскливо, если не хуже. Лоренс попытался завязать со мной разговор, но я его оборвал и отошел в другой конец гостиной. Вскоре гости начали расходиться, он тоже засобирался. Когда он подошел ко мне, я остался слеп к его протянутой на прощание руке, глух к его пожеланию доброй ночи, пока он не повторил его дважды, и, чтобы от него отделаться, пробормотал в ответ какую-то невнятицу, сопроводив ее мрачным кивком.
– Что происходит, Маркхем? – прошептал он.
Я смерил его гневно-презрительным взглядом.
– Вы злитесь, потому что миссис Грэхем не позволила вам проводить ее до дому? – спросил он с легкой улыбкой, которая едва не вывела меня из себя.
Но, проглотив все свирепые ответы, я лишь спросил:
– Вам-то что за дело?
– Да, в общем-то, никакого, – ответил он с вызывающим спокойствием, – только… – Тут он открыто посмотрел мне в глаза и проговорил необычайно серьезно: – Только позвольте мне вас предупредить, Маркхем, что если вы имеете какие-либо намерения по этой части, то они обречены на провал; и мне горько видеть, как вы лелеете пустые надежды и напрасно тратите силы на бесполезные попытки…
– Лицемер! – воскликнул я.
У него перехватило дыхание, взгляд стал бессмысленным, он побелел до кончиков воротничка и удалился, не сказав больше ни слова.
Я задел его за живое и был этому рад.