Итак, я Ирина Михайловна Шмелёва, главврач хирургического отделения крупной больницы, необъяснимым образом оказалась в теле Изабеллы Элисон, дочери барона Мортимера Элисона и его прекрасной супруги Джульетты.
Как только я смогла себя ощупать, поглядеться в зеркало и убедиться в смене тела, то испытала шок. Ни с чем не сравнимое душевное потрясение. Потому первые дни после этого ошеломляющего открытия я провела в оцепенении, бездумно глядя в одну точку и пытаясь осмыслить случившееся.
Сначала накатило отрицание, затем гнев на судьбу-насмешницу, после чего я пыталась торговаться сама с собой, борясь с глухой тоской по дому, родным и любимейшей работе.
Затем нагрянуло тяжкое смирение. А с принятием новой реальности, я чётко осознала – всё это не бред, не сон, не… и ещё много раз не.
Моя новая мама, леди Джульетта, являла собой воплощение доброты и заботы – и это не могло не радовать. Будь иначе, чисто психологически я бы долго не выдержала. Она часто навещала меня, тихо читая романы о рыцарях и трепетных леди, а я больше молчала, изредка что-то шепча в ответ или просто делая вид, что дремлю. Окружающие меня люди говорили на английском, чертовски сложном, непривычном, но тем не менее, как бы удивительно это ни звучало, я понимала абсолютно каждое слово.
Священник отсутствовал около недели, но вскоре вернулся с неизменным намерением провести очередное кровопускание – процедуру, от которой, вероятно, и скончалась прежняя Белла – либо же настойчиво предлагал поставить клизму. За немалые деньги, разумеется. Лишь благодаря Джульетте он так и не добрался до моего скелетоподобного тела и уходил ни с чем, бормоча слова о том, что Господу виднее, а его устами глаголит именно он.
– Отец Томас, думаю, более нет нужды приходить к Изабелле, она совершенно точно идёт на поправку, – когда лекарь заявился ко мне в опочивальню в очередной раз, графиня не выдержала. – Так что не тратьте на нас своё драгоценное время. Всего вам доброго, – и та-ак строго поглядела в глаза монаха, что тот чуть растерялся, но быстро взял себя в руки и выдал:
– Но ваш супруг велел мне следить за состоянием молодой мисс…
– Мой муж отбыл в столицу. Вернётся не скоро. А потому отныне все решения в его отсутствие, принимаю я, – припечатала хозяйка дома. Эскулапу ничего не оставалось, как ретироваться – он лишь осуждающе нахмурил седые брови и вымелся вон, но сдержался и хлопать дверью не стал.
Я же тихо облегчённо выдохнула: кровопускание в подобном состоянии, в коем я сейчас находилась – последнее, что можно было предложить.
Несмотря на душевный раздрай, я всё же старалась хорошо питаться, понемногу, но часто. Горячий мясной бульон, подсушенный хлеб, разваренную на воде овсяную кашу, овощные пюре. Сама же и составила для себя меню, со мной не стали спорить, сделали, как велела.
Постепенно тело крепло, как и мой дух, а вместе с ними и воля к жизни.
И вот вторая неделя моего пребывания в новом мире и новом теле подошла к концу.
– Белла, доброе утро! – мама вошла в мою опочивальню, на её губах играла привычная ласковая улыбка. Женщина подошла к окну и одёрнула портьеры, впуская в комнату солнечный свет.
Моя комната располагалась в восточной башне замка, где первые солнечные лучи, проникая сквозь узкие стрельчатые окна-бойницы, медленно ползли по каменным стенам, окрашивая их в теплые золотистые тона. В те первые дни, когда отчаяние захлестывало с головой, именно эти рассветные часы возвращали мне душевное равновесие.
Массивная кровать под резным балдахином занимала большую часть пространства. Дубовые столбы, поддерживающие тяжелый темно-синий полог, были украшены искусной резьбой – виноградные лозы переплетались с фигурами мифических существ. Отец заказал эту кровать специально для единственного ребёнка у лучших мастеров Аландрии, когда ей исполнилось четырнадцать.
Всю противоположную стену занимали внушительные сундуки, окованные железом. В них хранились платья девушки, пошитые из тонкой шерсти и шелка, привезенные купцами из далёких земель. Рядом с кроватью, на тумбе, стоял небольшой сундучок для украшений, инкрустированный перламутром и слоновой костью. Подарок матери любимой дочери в день её первого причастия.
Молитвенная скамья у окна, если верить личной служанке, была любимым местом Изабеллы. Здесь она проводила часы за чтением псалтыри, расшитой золотыми буквицами, на стене над ней висел гобелен с изображением цветущего сада – работа монахинь из соседнего аббатства. Местами холодный пол устилали овечьи шкуры: две лежали у камина, и столько же по бокам от моей кровати.
Камин… Самой ценной частью комнаты для меня был именно он. Каждый вечер в нём тихо потрескивали дрова, тепло, идущее от очага, согревало моё вечно зябнущее в этих каменных стенах тело. Подле него (камина) стояло два резных деревянных кресла, куда я пару дней как начала садиться, завернувшись в тёплый плед и слушая, как огонь медленно сжигает поленья. Над камином висел старинный щит рода – тёмный, потускневший от времени, с едва различимым гербом. Он был напоминанием о доблести предков прежней хозяйки тела.
В одной из ниш располагался туалетный столик из полированного дуба с «зеркалом», сделанным из бронзовой, натёртой до блеска, пластины. Рядом стояла скамеечка, где по утрам моя служанка Агнес расчесывала мои волосы костяным гребнем.
По вечерам комнату освещали восковые свечи в бронзовых подсвечниках, их мягкий свет создавал причудливые тени на стенах. В такие моменты мне казалось, что фигуры на гобелене оживали и бабочки вот-вот выпорхнут из своего сада.
Запах лаванды и розмарина, которые служанка раскладывала между простынями, смешивался с ароматом горящего в камине можжевельника.
На стенах висели гобелены. Их нити, сотканные руками женщин рода, показывали сцены охоты и праздников, и каждый раз, когда я смотрела на них, мне казалось, что я погружаюсь в прошлое, будто становлюсь частью неведомого мне чужого прошлого.
– Доброе утро! Мама, – я замялась, собираясь с духом.
– Да, доченька?
– Не знаю, как сказать…
– Как есть, так и говори, – подбодрила она меня.
– В общем, я не помню, кто я есть, – выпалила я, вся сжавшись внутри от напряжения: из меня плохая актриса, но сейчас от разыгрываемой сцены зависит многое. – Я… совсем ничего не помню… – едва слышно договорила, чувствуя, как что-то внутри дрогнуло и безо всякого притворства по щекам покатились настоящие горячие слёзы, долгое время сдерживаемые железной волей.