Когда я думала о людях с деньгами, в голове всплывали образы богатых вилл, домов, где деньги показывают все: начиная от огромных бассейнов и заканчивая дорогими картинами, висящими на стенах, о которых хозяева, возможно, даже не знают, что они означают. Но здесь все было иначе. Было ли это сознательным решением – жить в таком месте, где простота доминирует над вычурностью? Или он просто не считал нужным тратить деньги на внешний лоск?
Мимо окна я увидела соседние дома – огромные особняки с высокими заборами и камерами видеонаблюдения, их фасады блестели в пасмурном свете дня. У одного дома была мраморная лестница, ведущая к массивной двери с позолотой, у другого – стеклянная стена, через которую можно было разглядеть огромный холл с грандиозной люстрой. Люди здесь явно не стеснялись показывать, что у них есть деньги. Они, наверное, как герои фильмов, погружались в мир, где все сводится к материальным благам. Это, возможно, было их единственной целью – зарабатывать все больше, покупать все лучше, не думая о том, что жизнь коротка.
"Сколько таких людей я видела в фильмах? Тех, кто гнался за деньгами, не осознавая, что время – самое ценное?" – промелькнуло у меня в голове. Я где-то слышала или читала, что все эти материальные цели – лишь временное удовлетворение, иллюзия контроля над собственной жизнью. Мы стремимся к богатству, но ведь в конечном итоге это нас не спасет. Мне вдруг вспомнилось что-то из прочитанного. "Мудрецы говорили, что главное – это жить в гармонии с природой, а не с материальными благами", – но я не могла вспомнить, откуда именно я это знаю. Эти мысли казались мне далекими, но в то же время близкими.
Лазарев толкнул меня к деревянной лестнице, которая вела на второй этаж. Ее ступени поскрипывали под ногами, но это было даже приятно, словно дом жил своей жизнью. Здесь не было ни глянца, ни холодного мрамора, к которому привыкли люди из фильмов. Дерево мне нравилось, оно давало надежду на то, что этот дом может стать и моим тоже.
На втором этаже находилась комната, которую мужчина описывал мне в больнице. Когда я вошла, я поняла, что это место действительно было создано для уюта. Даже в эту пасмурную погоду комната казалась светлой. На полу был мягкий бежевый ковер, который напомнил мне о том, как в детстве я любила ходить босиком по ковру у бабушки дома. Я машинально потерла носками по ковру, как делала это тогда, в детстве, прежде чем сесть.
На окнах стояли горшки с цветами – яркие, разноцветные, как маленькие пятна радости в этой комнате. Я не могла вспомнить, когда в последний раз видела живые цветы. Полутораспальная кровать была застелена аккуратным бельем в мелкий цветочек, которое напомнило мне сцены из тех старых советских фильмов, где все выглядело так просто, но в этом была своя прелесть.
Лазарев усадил меня на кровать, а сам вышел из комнаты. Я огляделась и почувствовала, как меня охватывает странное спокойствие. Это место было другим, не таким, как я ожидала. Простым, но живым. Здесь не было ощущения холода и пустоты, как в больнице.
Через несколько минут дверь снова открылась, и вместе с Лазаревым вошла женщина. Она была темноволосой, с пронзительными глазами, прячущимися за толстыми линзами очков. Ее взгляд был почти смешливым, как будто она уже знала что-то обо мне, но не спешила делиться.
– Меня можешь называть просто Наташа, – произнесла женщина с такой легкостью, будто мы знакомы всю жизнь. Ее улыбка была теплой и дружелюбной, но не успела я даже осознать ее слова, как все началось. Без лишних церемоний она схватила гребень и с явной решимостью принялась за мои спутанные волосы. Каждое движение гребня вызывало у меня ощущение, что вот-вот оторвет половину прядей, но Наташа делала это с таким спокойствием, словно это была ее обычная работа. Не было ни слова жалости или извинений за резкость, как будто это для нее рутина.
– Ой, потерпи чуть-чуть, все разберем, – сказала она, не обращая внимания на то, как я сжалась от боли.
Я не успела опомниться, как она решительно потащила меня в ванную, словно я была беспомощным ребенком. Я сопротивлялась лишь внутренне – сил и желания противиться не было. Ванная была чистой, светлой, совсем не такой, как холодные, стерильные душевые в больнице, где вода лилась ледяной струей на кафельный пол, а ты ощущал себя как объект наблюдения среди голых тел таких же пациентов.
Здесь, в этой ванной, было тепло, на стенах висели пушистые полотенца, а пол был застелен мягким ковриком. Казалось, что даже воздух был пропитан домашним уютом. Наташа без лишних слов начала снимать с меня больничную робу, словно это было само собой разумеющееся, и, надо сказать, делала это так естественно, что я даже не успела почувствовать стыд. Она аккуратно сложила эту серую ткань, и на мгновение мне стало легче – это был символ того, что я оставляю все ужасное позади.
– Вот, держи, – сказала она, протягивая мне махровое полотенце, когда я оказалась под душем. Она снова не церемонилась, да и не нужно было. Это была не роскошь, не забота, а, скорее, часть ее обязательной процедуры.
Я стояла под горячими струями воды, которые смывали с меня остатки больничной жизни, но не могла почувствовать настоящего облегчения. Это было так непривычно – стоять под душем, чувствуя, как тепло проникает в мое тело. Моя кожа, давно забывшая, что такое горячая вода, почти обжигалась от этого прикосновения. Я закрыла глаза и представила, что вместе с водой смывается не только грязь, но и воспоминания о тех холодных душевых, где тебя могли скрутить в любой момент, если ты сделаешь что-то не так.
Когда я наконец вылезла из душа, спешно обмотав бедра полотенцем, меня словно снова вернули в реальность. Наташа, дождавшись, пока я кое-как приведу себя в порядок, тащила меня обратно в комнату. На ней не было ни тени смущения или лишнего внимания к моей наготе. Это было делом обычным, как будто она выполняла ежедневную рутину.
И вот, все так же полуголую, с полотенцем, которое вот-вот могло соскользнуть, она вернула меня на то же самое место, откуда забрала, усадив под внимательный взгляд Лазарева. Я ощутила, как его глаза смотрят на меня, но в них не было ничего неприличного. Он смотрел на меня с каким-то глубоким интересом, как если бы он пытался понять, что за человек сейчас перед ним.
Я сидела напротив него, чувствуя, как горячие струйки воды все еще стекали по коже, а полотенце едва удерживалось на месте. В комнате снова стало тихо, и я не знала, что должно произойти дальше.
Лазарев снова смотрел на меня так, как в тот день в клинике, когда его взгляд впивался в каждую деталь моего лица. Только теперь его глаза медленно, почти изучающе, скользили по моему телу. Он останавливался на каждом изъяне, на каждом шраме, как будто пытался собрать воедино все кусочки мозаики, которую я так долго пыталась скрыть. Его взгляд задержался на моих плечах, исхудавшем торсе, на шрамах, которые разрисовали мое тело. Казалось, что он не мог отвести глаз от следов, которые оставила боль.
Он подошел ближе, и я замерла. Его прикосновение к моей руке было неожиданно мягким, но я чувствовала, как его пальцы скользнули по моим запястьям, остановившись на глубоких шрамах, оставленных не только физической, но и душевной болью. Его брови нахмурились, и в его глазах мелькнуло что-то, похожее на обеспокоенность.
– Что с тобой произошло? Кто это сделал? – его голос прозвучал тихо, почти сдержанно, но в нем была отчетливая нотка беспокойства. – Эти шрамы… Кто тебя ранил?
Его слова, казалось, вырвали что-то внутри меня, что я так долго пыталась удержать. Я почувствовала, как волна дурноты начала подниматься, словно тьма начала окутывать меня изнутри. Мое тело дрожало, озноб пробирал до самых костей, а мысли закружились в дикой неразберихе. Все эти шрамы… Они были моими. Моими воспоминаниями, моими ранами, которые я не могла позволить кому-то забрать. Я резко вырвала руку из его мягкого, но цепкого захвата и отшатнулась, словно дикая кошка, загнанная в угол.
– Не трогай их! – мои слова прозвучали громче, чем я ожидала. – Не смей их трогать. Это мое… Мои воспоминания, и ты не имеешь права их касаться. Я не отдам их тебе… Ничего не отдам.
Каждое слово вырывалось из меня с такой болью, что я почувствовала, как слезы подступают к глазам, но я не позволила им вырваться наружу. Эти шрамы – моя история, мои переживания. Я жила с ними слишком долго, чтобы позволить кому-то, даже ему, прикоснуться к ним.
Он тянулся ко мне. Зачем? Внутри все оборвалось от страха. Я не могла понять, что происходит, но знала одно: ничего хорошего ждать не стоило. Лазарев был не тем добрым дядей, которым мог показаться. В его движениях, в его взгляде было что-то, что напомнило мне их – тех, кто когда-то сломал мою жизнь. Этот ужас, эти руки, что тянулись ко мне, как будто хотели вырвать последние остатки души. Он такой же, как они. Точно такой же. Теперь я разозлила его, и за это последует наказание. Непременно. Наказание было всегда – за любую слабость, за любой неосторожный шаг, за любое проявление воли.
Мир вдруг сжался до размеров комнаты, стало трудно дышать. Я почувствовала, как сердце колотится в груди, разрываясь от страха, и единственное, что я смогла сделать – это попытаться спрятаться. Я сорвалась с кровати, но ноги отказались меня держать. Я упала на мягкий ковер, и это стало последним убежищем от надвигающейся угрозы. Моя голова ударилась о пол, но я даже не почувствовала боли. Все, что было вокруг, померкло. Я сжалась в комок, закрыв голову руками, как делала это в детстве, когда надеялась, что если спрячусь достаточно хорошо, то меня не найдут. Но это не срабатывало тогда, и не сработает сейчас.
Слезы текли по щекам, беззвучно, как ледяные капли, разъедающие душу. Я давилась ими, умоляя его не трогать меня, не причинять боль.
– Пожалуйста, простите меня, – мой голос дрожал, как у маленького испуганного ребенка. – Я больше так не буду. Я сделаю все, что вы захотите… Только не бейте меня.
Эти слова, словно размытые эхом, возвращались ко мне из детства. Сколько раз я произносила их, прячась от реальности. Воспоминания заполнили голову, как туман, смешиваясь с настоящим. Бабушка… Почему-то я вспомнила ее в этот момент. Вспомнила, как она укрывала меня пледом, когда я была совсем маленькой. Как тогда я мечтала, что однажды все изменится, что стану взрослой, и никто больше не сможет причинить мне боль. Я грезила о том, что однажды у меня будет дом, где меня будут любить, где никто не будет кричать и поднимать руку. Но вместо этого моя жизнь превратилась в кошмар.
– Я сделаю все, что вы скажете, – эти слова снова сорвались с моих губ. Кажется, я потеряла способность чувствовать что-то, кроме страха.
Я лежала на ковре, уткнувшись лицом в мягкий ворс, и вслушивалась в его приближающиеся шаги. Лазарев наклонился ко мне, и я почувствовала, как воздух вокруг сгустился. Он недоволен. Я зажмурилась, ожидая удара, готовясь к той боли, которая неизбежно должна была наступить. Вот сейчас его руки схватят меня за плечи или за волосы, прижмут к полу, и я больше не смогу бороться. Я не хотела чувствовать этот ужас снова. Не хотела переживать этот момент, но тело само готовилось к боли, как к неизбежной реальности.
Но… удара не последовало. Вместо этого я почувствовала, как он осторожно прижал меня к себе, его руки погладили мои волосы, словно пытаясь успокоить. Голос Лазарева звучал приглушенно, но его слова были неразличимы за моими всхлипываниями. Что-то теплое и мягкое пробежало через мое тело, но я не могла позволить себе расслабиться. Я все еще ожидала, что это – просто очередная ловушка, что за этой нежностью стоит очередная боль.
В этот момент я ощутила легкий укол в плечо. Наверное, это была Наташа, но я не видела ее – я просто почувствовала, как тело постепенно становится тяжелым, утомленным. Словно кто-то мягко надавил на мое сознание, заставляя его утихнуть. Страх начал медленно растворяться вместе с моими силами.
Лазарев бережно поднял меня с пола, словно я была маленьким ребенком, и уложил обратно на кровать. Он укрыл меня пледом, подтыкая его по бокам так аккуратно, как это делала моя бабушка, когда я была маленькой. Это вызвало странное ощущение. Я чувствовала себя защищенной, но эта защита была такой непривычной, что не могла заставить себя расслабиться полностью.