Садом это сложно назвать

Я смотрела в окно. Мелкий дождик, словно издеваясь, начинал стучать по стеклу, оставляя за собой прозрачные кляксы. Эти капли будто заполонили собой все мое внимание, отвлекая от того, что происходило в комнате. Лазарев что-то говорил, его голос доносился до меня, но казался каким-то отдаленным, как будто он находился в другом мире. Он говорил, говорил, бесконечно. Его слова текли потоком, но мне было трудно уловить смысл. Может, это я просто больше не могла связать все воедино. Как будто мои мысли были где-то далеко.

Скорее всего, он боялся замолчать. Возможно, боялся услышать мой ответ, поэтому продолжал говорить, заполняя тишину. Но его слова не касались меня. Я не слышала в них ничего важного, просто звуки, которые лились в пустоту.

Моя голова резко дернулась в его сторону, и я вырвалась из своей задумчивости, словно прорвалась сквозь собственные мысли.

– А сад? У вас есть сад? – спросила я внезапно, перебив его бесконечный монолог.

Он замолчал растерявшись. Видимо, не ожидал такого поворота. Я не отрывала от него взгляд, ожидая ответа. Мои слова были резкими, слишком неожиданными, как будто я проверяла его, как будто сад был чем-то гораздо более важным, чем все остальное, что он мне описывал.

– Ну, садом это сложно назвать, – ответил Лазарев с легкой усмешкой, будто пытался смягчить мои ожидания. – Пара деревьев – вишни, сливы. И скамейка старая, под сиренью. Она уже немного разваливается, но там приятно сидеть.

Он говорил спокойно, словно боялся спугнуть меня своим тоном, но его глаза напряженно искали мою реакцию. Я все еще не отводила от него взгляда, словно пыталась понять, могу ли я ему доверять.

– И что, мне можно будет там гулять? – задала я вопрос, но в голосе проскользнула едва уловимая просьба.

На его лице промелькнула тень раздумий, но он быстро взял себя в руки.

– Можно? – он на секунду замолчал. – Нужно. Свежий воздух тебе только на пользу пойдет, – уверенно сказал Лазарев, подойдя ближе. Его голос стал еще мягче, словно он пытался убедить меня в чем-то большем, чем просто прогулка. – Ты готова поехать со мной?

Он протянул ко мне руку, его жест был осторожным, почти как приглашение.

Хочу ли я поехать с ним? Стоит ли это хоть малейшего риска? Я точно знала одно – больше я не могла оставаться здесь. В этом месте боль стала чем-то обыденным, чем-то, от чего нельзя просто убежать. Она была повсюду. Я больше не могла терпеть, как мокрые простыни, скрученные в жгуты, обрушивались на мое тело за любую провинность – за истерику, за слезы, за крики. Это была их форма воспитания. Но что за воспитание такое, которое оставляет шрамы не на теле, а внутри? Удары были точными, рассчитанными. Они никогда не оставляли видимых следов, чтобы никто не мог доказать, что это было. Ведь если нет синяков – значит, не было и боли. Нет доказательств – нет преступления.

Кто поверит мне, человеку с "отклонениями"? В этом мире, где клеймо "сумасшедшего" затмевает все остальное, мои слова ничего не значат. Здесь каждый шаг мог стать очередной ошибкой, за которую тебя накажут. Никто не хотел слышать крики, никто не слушал. Санитары действовали жестко, уверенно, как будто они были хозяевами этого места, и их задача – подчинить себе каждого, кто сюда попадал. И они знали, как это делать.

Я видела это не только на себе, но и на других. Я видела, как кого-то из соседних палат по ночам тащили на ремнях, слышала приглушенные крики, которые заглушались стенами и строгими приказами. Когда одна девушка, совсем молодая, вдруг впала в истерику прямо в столовой, ее повалили на пол, скрутили ее руки за спиной и потащили прочь, как животное. Потом я видела ее через несколько дней, она шла медленно, как кукла на веревочках, глаза были тусклыми, а руки дрожали. Она больше не сопротивлялась, не кричала, а просто молчала, опустив голову.

Другие пациенты тоже страдали. Один старик, чья палата находилась через коридор от моей, был особенно тихим. Он никогда не говорил ничего, но его руки дрожали, когда он садился за стол. Однажды я заметила, как он нечаянно уронил ложку на пол. Казалось бы, обычная мелочь, но санитар, стоявший рядом, подошел, поднял ее и, без единого слова, ударил старика по затылку. Старик съежился, не пикнул, просто принял это, словно это было привычно.

Было ясно, что эти методы не были исключением. Они были нормой. Система, в которой пациент должен был подчиниться, смириться, стать бессловесным и безэмоциональным, была выстроена с точностью до мельчайших деталей. Любое отклонение от этого порядка каралось мгновенно и бесповоротно.

Я не хотела больше становиться частью этой системы. Я не хотела больше ощущать эти ремни на своих запястьях и щиколотках, которые сковывали меня, как в капкане, не давая шанса на побег. Я не хотела больше бояться каждого взгляда, каждого движения, каждого лишнего слова. Даже то, что другие пациенты, чье безумие было явным, пугали меня. Их бормотания, хаотичные движения, искривленные лица, как будто это они, а не стены, создавали этот ад. Каждый из них находился в своем мире, запертом, недоступном для других, но это не делало их менее страшными.

Здесь каждый был либо жертвой, либо палачом. И я больше не могла оставаться жертвой.

Я медленно протянула руку, стараясь не смотреть на его лицо, и мои пальцы робко коснулись его ладони. В тот момент я не знала, чего ожидать. Я была готова к тому, что он отдернет руку, что это был не жест приглашения, а лишь жест вежливости. Но что-то в этом мгновении перевернуло мои мысли. Внезапно мои пальцы сжались, как будто инстинктивно, и я вцепилась в его руку мертвой хваткой, словно она была последним якорем, удерживающим меня на поверхности.

"Что, если он передумает? А если я его не так поняла, и это не приглашение, а всего лишь возможность – возможность, которую он сейчас отнимет у меня?" – Эти мысли молнией пронеслись в моей голове, наполняя меня паникой. Я отчаянно сжимала его руку, боясь, что вот-вот он оттолкнет меня, оставит здесь, среди этих серых стен, среди людей, которые давно перестали видеть во мне человека.

Но он не отстранился. Наоборот, Лазарев сжал мою руку чуть крепче, как будто подтверждая, что это не ошибка, что я сделала правильный выбор. Мы вышли за дверь вместе, рука в руке, и это было настолько странное и новое ощущение, что я чуть не потеряла равновесие. Это было похоже на то, как если бы человек, долгое время находившийся в темноте, внезапно увидел свет – все вокруг начинало казаться нереальным, зыбким.

Я заметила, как мои шаги замедлились, когда мы подошли к дверному проему. Возле него стоял огромный мужчина в темном костюме, который переминался с ноги на ногу, как бы проверяя свои ботинки или просто скучая от ожидания. Мое сердце забилось сильнее, и я невольно вздрогнула, инстинктивно отшатнувшись назад, словно этот «шкаф» представлял собой угрозу.

Лазарев заметил мою реакцию. Он мягко успокоил меня, не произнося ни слова, но его присутствие и его рука в моей, казалось, передавали спокойствие. По молчаливому знаку Лазарева этот огромный человек бережно накинул мне на плечи легкую куртку. Ее мягкая ткань слегка опустилась на мои плечи, согревая меня своим теплом. Куртка была великовата – возможно, это была его вещь или она принадлежала кому-то еще, кого я никогда не увижу.

От куртки исходил странный запах – древесные ноты парфюма, которые смешивались с чем-то неуловимым, что напоминало о доме. Это был запах уюта, тепла, чего-то давно забытого. Я закрыла глаза на мгновение, вдыхая этот запах, и почувствовала, как слезы подступают к горлу. Это напомнило мне те редкие мгновения из детства, когда я могла почувствовать себя защищенной.

На улице мелкий дождь сыпался тонкими, холодными каплями, и воздух был пропитан влажным холодом. Было прохладно, но я даже не думала о том, чтобы отцепиться от спасительной руки Лазарева. Я держалась за нее, словно она была единственным связующим звеном с этим миром, а не просто жестом поддержки. Куртка, которую мне накинули на плечи, сползала, но я не могла отпустить его, чтобы поправить ее, не хотела лишаться этого хрупкого ощущения безопасности.

Когда мы прошли несколько шагов, я оглянулась на здание лечебницы, серое, угрюмое, как тюрьма, в которой я провела, казалось, целую вечность. В одном из окон я заметила Борьку, который стоял и следил за мной из-за стекла. Он был как призрак этого места, и я невольно ощутила желание показать ему жест, который скажет все без слов. Но, держа куртку, которая могла упасть в грязь, я лишь мысленно позволила себе это – небольшой акт бунта в душе.

То, что господин Лазарев не нуждался в деньгах, стало очевидным, когда я заметила рядом с ним охранника – такое себе могут позволить далеко не все. А когда его роскошный автомобиль свернул с главной дороги в сторону элитного поселка, у меня уже не осталось сомнений, что он зарабатывает достаточно, чтобы не отказывать себе в удовольствии. Я представила его утренний бутерброд не просто с маслом, а с красной, а может, и с черной икрой.

Когда мы подъехали к дому, мои ожидания немного разлетелись в дребезги. Я представляла себе что-то совершенно другое, и дом Лазарева оказался совсем не тем, что рисовало мое воображение. Возможно, это было связано с тем, что я привыкла думать, будто у людей с деньгами обязательно есть склонность к показухе и излишествам. Особенно когда ты въезжаешь в элитный закрытый поселок, где роскошь льется из каждого окна, и каждый дом – это маленький дворец. Ожидаешь увидеть высоченные колонны, стеклянные фасады, мраморные ступени, фонтаны во дворе. Все, что я видела в фильмах, где богатство и роскошь выставлялись напоказ, как символ успеха и статуса.

Но дом Лазарева был другим. На фоне остальных зданий он выглядел даже слишком скромно. Не было никаких признаков помпезности или шика. Просто обычный двухэтажный дом из темно-коричневого кирпича, аккуратно вписанный в окружение. Я смотрела на него и не могла отделаться от ощущения, что этот дом как будто специально создан, чтобы не привлекать лишнего внимания. Без излишеств, без архитектурных изысков. Просто квадратное здание с круглыми окнами на мансарде, которое казалось почти суровым на фоне серой плитки, которой был выложен двор.

Только высокий глухой забор с постом охраны намекал на то, что хозяин этого дома – не совсем обычный человек. В этом была странная дисгармония: с одной стороны, простота дома, а с другой – охрана, как у богатого бизнесмена или какого-то политика. Это было почти противоречиво.

Внутри дом тоже не претендовал на роскошь. Когда я вошла, я еще раз убедилась в том, что это место не соответствует ожиданиям. Никакого бархата, золота или массивных хрустальных люстр. Все казалось простым, почти аскетичным. Мебель была функциональной, ничего лишнего, никаких вычурных украшений или декора. Простые деревянные стулья, шкафы, стены, окрашенные в спокойные светлые тона. Это выбивало меня из колеи.

Загрузка...