Я снова смотрю на нее. Лунный свет пробивается сквозь окно, мягко окутывая ее лицо, и от этого она кажется еще более далекой, недосягаемой. Ее бледное, почти призрачное лицо кажется острым, как у изваяния. Прикрытые веки сжимаются, и ее губы тихо дрожат в бессознательных постанываниях. Она страдает, это видно, даже когда она спит. А я? Я сижу рядом, как тень, не способная ничего изменить.
Моя рука сама собой тянется к ней, и вот я касаюсь ее плеча, осторожно, почти робко. Ладонь дрожит, но я сжимаю ее плечо чуть крепче, надеясь, что она хоть как-то отреагирует, что хоть на мгновение она почувствует мою поддержку. Она замерла на секунду, но тут же вернулась в свое безмолвие. Больше никакой реакции. Как будто меня здесь и нет.
– Переждем эту ночь, как-нибудь, – прошептала я, не зная, обращаюсь ли к ней или к самой себе. – Рассвет все равно наступит.
Но все, что я чувствую, – это тяжесть. Она не исчезнет ни с рассветом, ни с тем, что я рядом. Лана останется такой же далекой, а я – такой же никчемной в ее глазах.
Проснулась я от какого-то непонятного шума. С трудом открыла глаза, пытаясь понять, что происходит, и обнаружила, что лежу под ворохом вещей, как будто меня накрыли одеялом из старых блузок и юбок. Шея ныла, словно я провела ночь в самом неудобном положении на свете. Я медленно повернула ее из стороны в сторону, хруст позвонков стал единственным звуком, который как-то отвлек меня от ощущения странности этого утра.
В голове еще не улеглись мысли о том, где я и что происходит, когда мой взгляд упал на фигуру Ланы, матующуюся по комнате. Она двигалась от шкафа к кровати, нервно передвигая вешалки, ворошила вещи на полках, бросала что-то на кровать, при этом что-то бормоча себе под нос. Я смотрела на нее, не до конца понимая, что вообще происходит. Она то прикладывала майки к себе, то бросала их на кровать со словами:
– Это тоже мечта любой мусорки! И это кал!
Все, что, по ее мнению, заслуживало быть "в мусорке", летело на кровать. Какая-то бессмысленная суета, но в ее движениях было что-то увлеченное, почти лихорадочное. Иногда она останавливалась перед зеркалом, прикладывала к себе вещи, критически рассматривала отражение, выносила вердикт и снова возвращалась к своим поискам.
Я продолжала наблюдать за ней, медленно приходя в себя. Впервые за долгое время она выглядела чуть лучше – ее движения были живыми, энергичными. В какой-то момент Лана, наконец, заметила меня. Ее взгляд скользнул по мне, но она не выглядела удивленной.
– Ты чего тут разлеживаешься? – сказала она с легким оттенком шутки в голосе. – Может, поможешь выбрать, что выбросить?
Ее активность явно шла ей на пользу. Впервые я видела ее такой бодрой.
– О, проснулась! Неужели! Как спалось? – Лана остановилась посреди комнаты, ее голос прозвучал неожиданно громко, разрывая утреннюю тишину.
Я насторожилась, ожидая подвоха, но тихо ответила:
– Хорошо.
Лана фыркнула и, прищурив глаза, сказала:
– Зато для меня это была самая худшая ночь в моей жизни. Мало того, что ты чуть не скинула меня задницей с кровати, так еще и кричала иногда, прямо в ухо. До сих пор болит! – она продолжала ругаться, но в ее голосе не было злости. Глаза ее выдавали: скорее это была привычная игра.
– Я обычно не часто кричу, – попыталась оправдаться я. – Значит, лежала неудобно.
Лана ухмыльнулась, взмахнув рукой:
– Чтобы было удобно, спать надо в своей комнате. Да и кто теперь тебе поверит. Дрыхла, как сурок. Половина первого уже!
– Ничего себе, – я с трудом выбралась из-под вороха вещей, пытаясь осознать, как быстро пролетело время.
– Ладно, лучше подскажи, как тебе эта майка? – Лана прислонила к себе черную майку с каким-то идиотским рисунком, явно с юмором, который понимала только она.
Я неопределенно пожала плечами:
– Фигня какая-то.